Из Декабря в Антарктику - Виктор Джин

— Нет, ты не понимаешь, — говорю, — ты и я, этот дом, это и есть мечта!

— Иногда нужно отдалиться от мечты, чтобы приблизиться к ней.

Молчу.

— Вик, ты должен помнить, что нет неправильного выбора. В нужное время ты придешь туда, куда всегда шел. Это неизбежно.

Тишина.

Слышно лишь наше совместное дыхание.

В глухоте ночи, где-то очень далеко, в гуще деревьев на вершине горы, послышался затяжной скулящий вой.

— Кру…

— А?

— Мне страшно.

Той ночью я видел сон, где играл с собакой. Собака была добрая и светлая, как лабрадор. Делая широкий взмах, рука бросала мячик, так далеко, насколько можно закинуть. Мячик летел по дуге, ударялся о землю и продолжал скакать по траве. Быстро и весело катился, как колобок.

А я бежал следом, очень быстро, туда, неизвестно куда, за мячиком, прыгая по траве и кочкам. Несся с высунутым языком. Уши гнулись в потоке ветра. Из-под лап вылетали вырванные клочки травы. Ничего не было нужно — только радостно бежать.

Когда я нагонял мячик, еще скачущий, то с хрипом вгрызался. И, беспокойно дыша, возвращался, капая слюнями. Довольный, мол, смотрите: «У меня мячик во рту!».

Махал хвостом как бешеный. И это был хвост, дополняющий меня. Счастье струилось и распирало. Хотелось пометить все деревья вокруг.

Гляжу на мячик добрыми глазами. На языке слюни. Машу хвостом. Таким родным хвостом…

Высшее проявление Любви заключается в том, чтобы предоставить человеку свободу — быть собой и двигаться собственным путем. Так говорит Кру.

Что такое приключение? Это не побояться и оседлать волну. Можно прятаться, лениться, закрывать глаза и считать, что тебе это не нужно. Но волны все равно там, накатывают, бьются о бежевое основание мечети. Двухсотметровым гигантом поднимается та из воды и, выпрямив спину, устремляется высоко в небо, чиркая макушкой самые облака.

Мечеть стоит, вопреки неудержимому натиску океана. Словно корабль, навсегда бросивший якорь. Разрезает монолитным носом наглые волны. Ребятишки, дюжина коричневых точек в шортах, похватав самодельные доски, похожие на туалетные сидения, прыгают со стены прямо в бурлящую воду.

Волны поднимаются одна за одной, шипят, пенятся барашками. Те, что не разбились о мечеть, продолжают движение к берегу и падают там, обессилевшие, прямо на острые камни, раскатисто, подобно тропическому грому. Брызги повсюду.

Говорят, время от времени кто-то не выплывает. Когда ударяет головой о валун — теряешь сознание, и океан забирает с собой. Воды здесь такие прожорливые, что человека уже не найти.

И вот, спрыгнув с мечети, ты оказываешься в бурлящей пасти и дожидаешься волны, той самой, своей волны. Изо всех сил гребешь руками, пытаешься оседлать прозрачную акулью спину. И когда у тебя получается — захватывает дух. Время замирает, ты растворяешься, сам становишься волной, стихией. Испытываешь откровение, которое становится частью тебя, уже нового человека.

К вечеру океан отступает, медленно, как наевшийся зверь, оставив после себя обглоданный берег. Обнажает каменистое дно. И, конечно, никаких утонувших не находят. Их с собой забирает глубина и вечность Атлантики. На месте ушедших волн чернота, в неровностях которой блестят лужи. Зеркальные поверхности отражают краски заката.

Народ снимает обувь, закатывает штанины и, подняв подол джеллобы, идет туда, в каменистое поле из луж, где можно поймать краба. Или морскую звезду. Все эти люди в длинных нарядах собирают ракушки, ищут жемчужину и что-то еще. А что это — еще, никто толком не сможет ответить, но каждый надеется это найти.

Провожая багровый закат, ты стоишь на берегу Касабланки с рюкзаком на плечах. Ничего не знаешь, но многое понимаешь; и отправляешься в путь, за шальной волной, на собственный поиск.

У мечети собираются марокканцы — стекаются на вечернюю молитву. Со всех концов города доносится пение, протяжно, как гул военной сирены. А ты идешь вспять, покидая белокаменный город, и держишь путь строго на юг — в дьявольскую глотку Сахары.

Сутки в душном автобусе, и ты никуда не приехал. И все думаешь, когда же появится эта проклятая Дахла, зажатая в тисках бесконечности, между пустыней и океаном. Наконец в окне проплывают безлюдные улочки, припорошенные желтой пудрой. Этот город будто слеплен из крошек, а дома из тростникового сахара; и, кажется, рассыпятся, чуть польет дождь. Настолько Дахла сухая и желтая — до хруста во рту.

Там ты находишь толстого мавра, жующего лакричную палочку. Контрабандист везет тебя дальше на юг — в толщу дюн, в самое кострище, где поднимается песчаная буря. Воздух рябит белым шумом. Мелкие крупицы, размером в одну восьмую миллиметра, кружатся плотным роем, скачут блохами, сочатся тлей сквозь стыки автомобиля. Забираются под одежду и в уши, а особенно в щели между зубов. Жар. В ноздрях сухость и запах пыли. Дышать нет желания, но не дышать еще хуже.

Пустыня проглатывает целиком, с костями, так, что ничего не остается. Ты растворился. Пропал с наземных радаров.

Каким-то чудом всплываешь в Мавритании, неподалеку от Нуадибу, где на песчаный берег выброшены гигантские ржавые монстры; корабли гниют на солнце китовыми тушами.

Стоишь с рюкзаком у дороги. Вдалеке по песку ползет чугунная гусеница, растянувшись на два километра. Выжженные солнцем вагоны катятся по сухой желтизне. Состав такой длинный — не сосчитать. Всякий раз добираешься до тридцати двух и сбиваешься — картинка расплывается. А вагонов, ну точно больше двухсот! И что-то блестит там, под самым брюхом состава, словно вагоны перевозят не руду, а светлячков, которые крупой сыпятся наружу. Свежий, только что срезанный металл рельс ярко-ярко блестит на солнце.

Неожиданно перед тобой тормозит дырявое ведро с мотором. В нем сидят мужики с сухими, как изюм, лицами. Ты спешишь запрыгнуть внутрь разбитой колесницы и убраться прочь.

Вечером, когда солнце расплавилось на сковороде горизонта, автобус съехал на обочину. Мавры гурьбой высыпали наружу. Умывают лицо, руки, а также шею и ноги. Развертывают коврики, встают перед ними и молятся, упершись чистыми лицами вдаль — в направлении бамбуковой рощи, в которой жалятся змеи.

Ближе к Нуакшоту дюны мельчают. Раскиданы круглые кустики, и торчат сухие деревья. Вдоль обочины стоят черные шатры. Здесь больше жизни. И блокпостов, кстати, тоже. Где военные с автоматами пялятся на тебя верблюжьими взглядами.

И вот ты в столице. Вместо тротуаров песок. Мужички в разноцветных тюрбанах передвигаются на уставших ослах. Сидят на телегах, и голова их качается в такт. Везут хворост, а кто-то печаль, а многие не везут ничего.