Ключ Соляного Амбара - Александр Николаевич Бубенников

– А вдруг я тебе не помощник? – сказал Серж, садясь рядом с водителем в машинку. – Вдруг не оправдаю доверия помощника по раскрытию исторических загадок и нахождения исчезнувших тайнописных кодов времени?..

– Я тебя назначил не помощником своим, а соработником по поиску ключа Соляного Амбара… С твоими-то связями среди можайского и московского начальства, а также из художественного и артистического мира, где бродят маньяки гетеросексуалы, бисексуалы, просто гениальные пидоры… И всё это при твоей дикой сексуальной творческой энергетике…

– И правильной нормальной сексуальной ориентации, как и у тебя, заметь, дружище… Не возражаешь, если мы к одной барышне Танюшке заскочим… Может, возьмём с собой в Бородино на прогулку, раз хозяин-барин мадерой и коньяком угощает… Уважаешь меня и мой выбор?..

– Разумеется, я тебя знаю давно и уважаю, как старого родовитого можаича, которого знали и уважали моя бабушка, дядька, отец – можаичи… О Танюшке наслышан только от нашей общей знакомой Светы, у которой ты был свидетелем на свадьбе с Игорем Гороховым на свадьбе, наслышан, но не видел красотку-ню, с твоих знаменитых художественных фотоэтюдов…

– Ню как ню, не хуже и не лучше других ню с пятым номером бюста, как у Светочки, которую обессмертил своим рисунком Игорь Горохов, воспроизведя в живых красках роскошную голую натуру пышногрудой супруги на не менее знаменитой своей выставочной картине «В бане».

Танюшки дома не оказалось… И они уже за разговорами и подначками мчались по пустынному шоссе от закрытого Никольского собора с изъятой оттуда святыней к Бородинскому полю. Серж листал роман и рассказ Пильняка с заметками на закладках и вполуха слушал лекцию Александра о своеобразном «Зеркале русской революции и контрреволюции» – за считанные дни до начала «августовского путча-91».

У правого поворота на Шевардино Серж попросил Александра остановиться с каменным серым от ужаса лицом и зачитал признание Дмитрия Сергею из «Откоса» с преамбулой «Это же вынос мозга от скорби и отчаяния».

«– Да, я хочу застрелиться, потому что со мною случилась страшная вещь, которую определить я не могу и с которой я бессилен справиться. Я люблю свою мать. Нет, подожди. Ты вот любишь Лелю, – и ты же живешь со своей горничной, и ты ходил в публичный дом. Я никогда не любил никаких Лель, и никогда не сходился с женщинами и никогда не сойдусь, потому что мне это омерзительно и совершенно не нужно. И вот, так, как ты любишь Лелю и свою горничную, и девку из публичного дома, – так я люблю свою мать, и люблю ее больше жизни, больше всего на свете и гораздо больше самого себя. Мне стыдно, мне позорно. Я молюсь на свою мать, как на бога, все прекраснейшее в мире – она, все чистое и священное. Но ночами я стою у двери в спальню отца и матери, и я подслушиваю все звуки, идущие оттуда, – и я готов убить отца от ревности. И дважды, точно случайно, я входил в ванну, когда мылась мама; я больше этого не делаю, потому что боюсь, что у меня разорвётся сердце от ее красоты».

– А теперь открой эту страницу с моей закладкой, – требовательно сказал Александр. – Видишь, в «Соляном амбаре» нечто подобное говорит Леопольд Шмуцокс Андрею Криворотову, альтер эго Пильняка, этим я сравнением я приблизил себя и тебя к одной из разгадок судьбы нашего земляка-писателя и разгадки тайны февральской революции 1917-го… Вот открой страницу из эпилога «Нижегородского откоса» по моей закладке и зачитай…

Серж Жагин прочитал громко и обречённо:

«Двадцать седьмого февраля в тот год закачалась, чтобы пасть в три дня, Российская империя… В письме Натальи Дмитриевны остался листок без начала и конца. – «Над Россией, над Нижним, нал моим домом – тишина метели. Сегодня пришло письмо: муж Кирилл умер в Константинополе. Сын Дмитрий по-прежнему на красных фронтах. Кирилл – знал ли он, что я ушла от него – с сыном, с моим и его сыном? Та тишина, которая в доме, – она к тому, чтобы мне думать о моей жизни. Милый, старый мой друг! – всю жизнь мне казалось, что я счастлива жизнью! – но настоящее, громадное счастье, необъяснимое счастье было у меня только однажды, оно пришло ко мне, когда я должна была спасать от самоубийства сына. Я не боюсь слов – я стала любовницей сына, и мне выпало такое счастье, которое редко выпадает людям, потому что вечность, все, что дает человеческая любовь и человеческая жизнь, все замкнулось в моем сыне, ставшим моим любовником. Это нестерпимое счастье. Муж Кирилл умер в Константинополе. Сын дрался против отца. Я сегодня узнала о смерти мужа. Я хожу около окон, заиндевевших морозом, я жду любовника сына, повелителя…»

Жагин тяжел вздохнул и громко икнул, выдохнув со стоном, идущим из глубины души:

– Абзац… Кошмар паралича сознания – обрушилось сознание… У меня весь хмель сошел… Придется из горла твоим армянским марочным коньяком воспользоваться, чтобы прогнать кошмар, навеянный чтением рассказа нашего с тобой земляка… – Сделал несколько мощных глотков, задумался, ожидая хмельного опьянения и спросил. – И этот мотив любовников сына и матери, Эдипова комплекса в «Соляном амбаре» продолжит свое развитие и отразится на судьбе Пильняка и революции 1917-го, и контрреволюции 1937-го, судя по твоим пометкам на закладках – не так ли?..

– Так, – сказал с потаенной печалью Александр. – И мотив этот перенесется жутким образом на контр-контрреволюции 1990-х, в наши дни потрясений народных, так-то вот, друг ситный Серёга, в жутко интересное и опасное время нам выпало с тобой жить и осознавать трагедийные повороты истории…

– Так, я продолжу зачтение мистического эпилога из «Откоса» через многие годы:

«Агроном Сергей Александрович Березин был проездом в Нижнем Новгороде. Он зашел в дом своего гимназического своего друга Дмитрия Клестова. Был май, когда полошится и полошит людей и гулами Волга… Дверь долго не отпирали. Дверь отперла старуха с пледом на плечах. Это была Наталья Дмитриевна. Она сразу узнала Сергея.

– Это вы, Серёжа, – сказала Наталья Дмитриевна. – Революция уже кончена? Вы знаете, Дмитрий не вернулся с фронта, я думаю, он погиб.

Окна в гостиной не были выставлены. Наталья Дмитриевна прошла к окну и стала к спиной у Сергею Александровичу. После золотого дня в комнате было темно, и на фоне окна был виден только силуэт Натальи Дмитриевны. Она смотрела в окно, голова ее была опущена, руки ее были опущены, плечи ее поникли. В комнате была зимняя тишина и пахло затхлью. И теперь – не третий уже, как некогда,