Мертвый язык - Павел Крусанов

Два дня за окнами стояла тишина — Катенька упивалась победой и была очень собой довольна. Ведь музыка — это не сиплая кадриль, а чистые звуки в тишине. И культура — это не шоу парафиновых уродцев, а желание сделать лучше, чем делали до тебя, сделать так, как никогда не делали… Однако с утра во вторник реклама загремела с удвоенной силой. Выйдя на разведку, Катенька с досадой обнаружила, что новая колонка мощнее прежней и предусмотрительно забрана в специально изготовленный чехол из частой металлической сетки.

На весь остаток дня голова Катеньки превратилась в фабрику по производству асимметричных ответов. Хотя хвастать, положа руку на сердце, было нечем.

В среду после института Катенька отправилась на Большой проспект Петроградской стороны в мужской магазин «Солдат удачи». Духовое ружье с хорошим боем оказалось ей не по карману, к тому же оно было слишком громоздким. Однако в качестве приемлемой замены продавец порекомендовал ей сокрушительную рогатку с хитрым упором в локоть: такие, сказал он, стоят на вооружении американской армии, так что, когда у отважного морского пехотинца, спецназовца или, извините за выражение, рейнджера кончаются патроны, он достает из кармана эту рогатку, кладет вот сюда металлический шарик — и враг бежит, пятная полевую форму жидким стулом. Рогатка Катеньке понравилась, к тому же она была довольно компактной и легко умещалась среди конспектов в рюкзачке или вместе с батоном в полиэтиленовом пакете.

Перед диверсией покупка была опробована в захламленном дворе идущего на капремонт дома. Оружие возмездия требовало в обращении определенных мышечных усилий, но било действительно мощно, хотя — в Катенькиных руках — и не слишком прицельно.

Приобретя в строительном магазине — вдобавок к прилагавшимся в комплекте к рогатке металлическим шарикам — запас подходящих гаек, однажды пасмурной ночью Катенька вышла на дело. По саду вдоль Кронверкского проспекта изредка прогуливались милиционеры, но возле Балтийского дома стояли в ряд несколько больших рекламных щитов, способных служить неплохим прикрытием. Катенька видела милицейские сериалы и действовала осмотрительно — перед каждым выстрелом она протирала шарик или гайку носовым платком, чтобы не оставлять отпечатков пальцев. Рискованное занятие оказалось довольно увлекательным — выпущенные из тугой рогатки снаряды не разносили стекло вдребезги, а, произведя сухой щелчок, оставляли в нем сквозные, красивые, оплетенные радиальной паутиной трещин дыры. В окна ненавистного музея снизу Катеньке было не попасть, зато окно алхимической лаборатории (в ту ночь оно было темно) и прочие доступные стекла не желающего идти на переговоры Балтийского дома она изрешетила изрядно.

Утром под истошные призывы неуемного зазывалы Катенька спустилась на улицу и направилась к ближайшему таксофону. Изменив голос на нетвердый мальчишеский бас, она сказала снявшей трубку секретарше: «Заткните рекламу своей парафиновой дряни. Стекла — последнее предупреждение». «Так это вы!..» — ахнула секретарша, не оставляя сомнений этим ужасным «вы» в полном конспиративном провале злоумышленника. Уличенная Катенька быстро повесила трубку.

Как ни странно, в последующие дни ровным счетом ничего не изменилось — динамики гремели с прежней силой, дырявые стекла никто не менял. Как будто и не было никакого ночного налета, как будто окна для вентиляции разбили по распоряжению неуловимого директора… От обиды Катенька кусала губы.

Другой бы сдался, выбросил белый флаг и поднял лапки — но только не она. Спустя пару дней, вновь заряженная жаждой битвы, Катенька зашла после занятий в строительный магазин и купила две пластиковые бутылки растворителя. Испытания были проведены в том же захламленном дворе, где пристреливалась рогатка. Поджигать лужицу растворителя зажигалкой оказалось очень неудобно, зато от горящего клочка газеты жидкость вспыхивала мигом и с угрожающим весельем.

Назавтра в одиннадцать часов утра — к самому открытию — Катенька, в темных очках, бейсболке и старой дачной ветровке, подошла к паноптикуму. В руках у нее был полиэтиленовый пакет с бутылками растворителя и газетой. Она рассчитывала оказаться первым посетителем музея. Так и случилось. По предыдущим вылазкам Катенька знала, что в зале с восковыми Поттером, Шварценеггером и хоббитом Фродо постоянно дежурит смотритель, поэтому туда она не пошла, а остановилась в зале с рептилиями, для акции возмездия тоже вполне пригодном. Облив растворителем поднявшегося на дыбы двухметрового ящера с оттопыренным когтем на рахитичных передних лапках, Катенька бросила в натекшую под него лужу вторую бутылку, достала газету и щелкнула зажигалкой. Когда она уже спускалась по лестнице, за ее спиной глухо фыркнул, разорвавшись, оставленный в луже пластиковый баллон. Пряча лицо за козырьком бейсболки, Катенька равнодушно кинула сидевшей на выходе из музея старушке: «Кажется, там что-то горит». Оттопыренный, точно коготь уже объятого пламенем ящера, большой Катенькин палец качнулся вверх.

В тот день в институт она не пошла. Подобно Герострату, с замирающим от величия содеянного сердцем, Катенька не могла оторваться от выходящего на Кронверкский проспект окна. Верхний этаж Балтийского дома пылал, стекла лопнули, дым в небеса валил какой-то изжелта-черный, химический, на улицу сыпались багровые искры, пожарные расчеты подъезжали один за другим… Всего Катенька насчитала одиннадцать красивых красных машин.

С тех пор прошло около года. Сгоревшее помещение отремонтировали — там снова располагался музей восковых фигур. Но теперь — присмиревший, укрощенный, безъязыкий. Как было этим не насладиться?

Снаружи разливалась отрадная тишина. То есть в пространстве метались обычные шумы, производимые населявшими город людьми и механизмами, — те самые фоновые звуки, которые, как шорох листьев и щебет птиц в лесу, здесь, собственно, и назывались тишиной.

Катенька взяла вилку, нож и приступила к котлете по-киевски, брызнувшей из надреза на тарелку горячим зеленым маслом. Бутерброд с семгой лежал тут же наготове вместо обычного в таких случаях хлеба.

Не успела она добраться до кусочка дор-блю, лоснящегося свежим срезом с лакунами серо-зеленого, похожего на прожилки в мраморе, плесневого налета, как замяукала брошенная в кресле мобилка. Номер был незнакомый, но Катенька включилась не раздумывая.

— Это — Тарарам, — сказала мобилка. — Тебе не кажется, что наша разлука затянулась? Если нет, то я плачу. Горько плачу о тебе и о тех, кто по сухости сердца не имеет благодати слез.

Катенька не первый день жила на свете и уже встречала людей, от одного голоса которых у нее пропадал аппетит (особенно когда к ней обращались на «ты» без предварительной о том договоренности), поэтому с радостью отметила, что Рома не из их числа.

— Не надо плакать, — сказала она. — У меня как раз свободный вечер.

— Ты ангел, Катенька.

— Вы цените меня больше, чем я стою, — вонзая вилку в сыр, с кротким достоинством ответила Катенька.

ВЕТЕР ПЕРЕМЕН

Возле подвального окна, забитого листом жести с отогнутым краем, дрожит крыса. Кожаный хвост отброшен безвольно, как утопший в луже огромный дождевой червь. Серый зверек втянул голову в плечи и почти опустил морду на землю. Через равные промежутки времени тело его сотрясает болезненная конвульсия. Проходящие мимо люди и проезжающие машины не пугают крысу. Она больше не придает им значения. А человек брезгует, потому что видит: дело решенное. Люди и крыса словно оказались на разных ярусах бытия, измеряемых разными мерами: те — в четверге, а эта — за полярным кругом. Внутри зверек уже неживой. Спецслужбы коммунального хозяйства боролись с грызунами — крыса съела яд.