Мессия Дюны - Фрэнк Герберт

Муад'Диб. Из лекции в Военном колледже. «Хроники Стилгара»

Стоящий на пороге своего дома старик глядел на гостя синими-на-синем глазами. Во взгляде этом читалось привычное недоверие Пустынного люда ко всем незнакомцам. Щетинистая белая борода не могла прикрыть горьких морщин у рта. Дистикомба на нем не было, утечка влаги через дверной проем его вовсе не беспокоила — это говорило о многом.

Скитале поклонился, приветствуя соучастника условным жестом.

Где-то за спиной старика захлебывались атональные диссонансы семутной музыки — словно рыдал ребенок. Вид старика не обнаруживал признаков наркотического опьянения, значит, к семуте привык здесь не он. Порок весьма неожиданный для Дюны, — подумал Скитале, отнюдь не рассчитывавший обнаружить здесь подобной утонченности.

— Привет издалека, — начал Скитале с улыбкой на плоском лице, выбранном для этого случая. Он вдруг подумал, что старику черты его могут показаться знакомыми. Кое-кто из фрименов постарше мог еще помнить Дункана Айдахо.

Выбранный облик, только что так радовавший его, мог оказаться ошибкой. Но Скитале не смел менять здесь лицо. Он беспокойно оглядывался то вправо, то влево. Почему этот старик все держит его на пороге?

— Ты знал моего сына? — спросил наконец тот.

По крайней мере это было одним из отзывов. Скитале отвечал как положено, внимательно наблюдая за всем, чтобы не пропустить малейшего признака опасности. Место ему не нравилось — короткая тупиковая улочка кончалась этим домом. Вокруг были жилища, выстроенные для ветеранов джихада. Этот пригород Арракина уходил в Котловину Империи за Тайемаг. Ровную и гладкую поверхность стен из бурой пластали нарушали только темные контуры плотно подогнанных дверей. Кое-где были нацарапаны непристойности. Как раз возле открытой двери надпись мелом объявляла, что некий Берис вернулся на Арракис с гнусной болезнью, лишившей его признаков мужественности.

— Ты пришел не один? — спросил старик.

— Один, — отвечал Скитале.

Старик кашлянул, все еще не оставляя дурацкую нерешительность. Вся опасность и крылась в подобных контактах. У старика могли найтись свои причины для колебаний. Впрочем, час был выбран правильно. Солнце стояло почти над самой головой. Жители квартала, наглухо закупорив двери, проводили самую жаркую часть дня в дремоте.

Или же старика тревожит новый сосед? — думал Скитале. Соседский дом принадлежал Отхейму, бывшему федайкину, воину-смертнику Муад'Диба. Биджас, карлик-тлейлаксу, дожидался у Отхейма своего часа.

Скитале поглядел на старика, заметил пустой рукав, отсутствие дистикомба. В манере держаться чувствовалась привычка командовать. Перед ним был далеко не рядовой участник джихада.

— Могу ли я узнать имя своего гостя? — спросил старик. Скитале подавил вздох облегчения. Слова говорили, что его в конце концов принимают.

— Я — Заал, — отвечал он, называя выбранное для этой встречи имя.

— А я — Фарук, — отвечал старик, — бывший башар Девятого легиона. Что тебе говорит это имя?

Чувствуя угрозу в его словах, Скитале ответил:

— Ты был рожден в сиетче Табр, под рукой Стилгара. Фарук расслабился, отступил в сторону.

— Добро пожаловать в мой дом.

Скитале вступил на вымощенный синими изразцами пол тенистого атриума. На стенах искрился выложенный из блестящих кристаллов узор; свет, лившийся из прозрачных фильтров, был неярок и серебрист, как при полной Первой Луне. За его спиной входная дверь улеглась в уплотнительные пазы.

— Мы были благородным народом, а не изгоями, — говорил Фарук, провожая гостя в крытый дворик. — Жили мы тогда не в поселках, не в этих грабенах. У нас был настоящий сиетч в скалах Барьерной Стены, за хребтом Хаббанья. Один червь, переходом в один манок, мог донести нас в Кедем, в глубокую Пустыню.

— Все было иначе, — согласился Скитале, догадавшийся теперь, почему старик принял участие в заговоре: он тосковал по былому, по прежним временам и путям.

Они вступили в дворик. Фарук все старался преодолеть неприязнь к гостю: глаза того были лишены синевы Ибада, а Вольный Народ не доверял таким людям. Чужаки, как утверждали фримены, вечно ухитряются своим бегающим взглядом увидеть то, чего им не положено.

Когда они вошли, музыка семуты смолкла. На смену ей пришел перезвон балисета, за девятиструнным аккордом полились чистые звуки мелодии… песню эту любили в Нараджийских мирах.

Когда глаза привыкли к полумраку, Скитале увидел юношу, сидевшего, скрестив ноги, на невысоком диване справа под аркой. Глазницы его были пусты. Со сверхъестественной чувствительностью слепого он запел, едва Скитале поглядел на него. Зазвенел высокий приятный голос:

А ветер все дул и унес песок,

Сдул землю и небеса,

И всех людей!

Кто Он, этот ветер?

Деревья стоят, шелестя листвой.

Раньше здесь пили мужи.

Зачем я увидел столько миров,

Столько мужей?

Столько деревьев?

И этот ветер?

Прежде у этой песни были совсем другие слова, — подумал Скитале. Фарук отвел его подальше от молодого человека — под арку на противоположной стороне, показал на разбросанные по плиткам пола подушки. На изразцах пола были изображены морские твари.

— Вот подушка, на которой в сиетче однажды сидел сам Муад'-Диб, — сказал Фарук, указывая на круглый черный контур. — . Теперь она ждет тебя.

— Я в долгу перед тобой, — отвечал Скитале, опускаясь на мягкую черную горку. Он улыбался. Фарук был мудр. Он умел показать свою верность, даже внимая двусмысленным песням и тайным вестям. Кто может отрицать ужасающие способности тирана-Императора?

Размеренно произнося слова, чтобы не нарушать ритма музыки, Фарук спросил:

— Не мешает ли тебе пение моего сына?

Скитале прислонился спиной к прохладному столбу, поглядел на певца:

— Мне нравится музыка.

— Мой сын потерял глаза в боях за Нарадж, — проговорил Фарук. — Его вылечили, но лучше бы он там и остался. Женщины нашего народа не станут глядеть на него. Впрочем, разве не забавно, что на Нарадже у меня есть внуки, которых я могу так и не увидеть? Знаешь ли ты, Заал, миры Нараджа?

— В дни моей юности я выступал там в труппе лицеделов, — отвечал Скитале.

— Значит, ты — лицедел, — проговорил Фарук. — Меня удивило твое лицо. Оно напомнило мне человека, которого я знал когда-то.

— Дункана Айдахо?

— Да, его. Мастера-фехтовальщика Императора.

— Говорили, что он погиб.

— Так говорили, — согласился Фарук. — Неужели ты действительно мужчина? О лицеделах говорят, что… — он передернул плечами.

— Все мы гермафродиты Яддаха, — отвечал Скитале, — пол наш меняется по желанию. Сейчас я мужчина.