Город Горечи. Том 1 - Nephi Servus

резко взмахнул рукой и ударил его с такой силой, что тот упал на пол. Остальные слуги попятились, их звериные глаза наполнились страхом.

– Она не принадлежит ни тебе, ни всем вам вместе взятым! – Маммон наклонился к слуге, его голос стал шипеть. – Вы жрёте то, что я вам даю, и благодарите за это. Но запомни: она не пища. Никогда.

Он снова замахнулся и ударил слугу так, что тот издал слабый стон и замер на полу. Маммон выпрямился, отряхнул рукава своего костюма и бросил взгляд на остальных.

– Если кто-нибудь из вас ещё раз поднимет этот вопрос, – он посмотрел на них, и его голос стал холодным, – я вас друг другом накормлю.

Слуги замерли, не осмеливаясь даже взглянуть в его сторону. Маммон, удовлетворённый их молчанием, отвернулся и вернулся на своё место, где, казалось, снова погрузился в свои мысли.

Среди общей тишины, наступившей после гнева Маммона, один из слуг, решив проявить любопытство, осмелился задать вопрос. Это был Сафир – один из самых преданных и рассудительных среди его приспешников.

Сафир осторожно подошёл ближе, не поднимая головы, и сказал:

– Господин, позвольте задать вопрос… Почему вы так заботитесь об этой девочке?

Маммон, услышав эти слова, медленно поднял взгляд на слугу. Его глаза блеснули, и на лице на мгновение промелькнула странная смесь раздражения и задумчивости.

Он встал, сделав шаг ближе к Сафиру.

– Ты не понимаешь, – сказал он холодно, но с ноткой странной мягкости, словно эта мысль была слишком глубокой для простого объяснения. – Она – моё спасение.

Сафир удивлённо посмотрел на Маммона, не смея перебивать, но тот, махнув рукой, отвернулся. Видя, что Маммон погрузился в свои мысли, всё же набрался смелости и задал уточняющий вопрос.

– Господин, вы знаете, что я всегда был вам верен, – осторожно начал он. – Если она действительно важна для вас, я хотел бы понять, почему вы называете её своим спасением. Ведь вы редко признаёте что-либо столь значимым.

Маммон остановился и повернулся к своему слуге. Его взгляд смягчился, а голос стал задумчивым, словно он позволял себе редкую искренность.

– Сафир, ты, как всегда, хочешь знать больше, чем положено, – произнёс он, но в его словах не было злобы. – Хорошо. Ты долго служишь мне и, возможно, имеешь право знать.

Он медленно прошёлся по комнате, словно собираясь с мыслями, а затем остановился у окна, глядя на огни города.

– Ты знаешь, что я питаюсь жадностью. Она – моё топливо, моя суть. Но чем больше я поглощаю её, тем сильнее понимаю: это место… этот мир, которым я правлю, – мёртвая пустошь. Здесь всё, даже души, отравлено алчностью. Ничего чистого, ничего истинного.

Маммон повернулся к Сафиру, его глаза теперь горели странным огнём.

– А эта девчонка… В ней есть что-то, чего я не могу объяснить. Чистота? Глупость? Или, может быть, нечто большее… Она напоминает мне о том, что я потерял давным-давно, ещё до того, как стал тем, кто я есть сейчас. И она, после того напитка, все ещё была благоразумна, интересная находка.

Сафир внимательно слушал, не перебивая, хотя его глаза выражали удивление.

– Она – ключ, Сафир. Ключ к тому, чтобы выбраться отсюда. Не потому, что я жажду света или спасения в привычном смысле. Нет. Но потому, что я устал быть тем, кто только разрушает. Может, она – возможность создать что-то иное или, по крайней мере, обрести покой.

Маммон замолчал, на мгновение погрузившись в свои мысли. Затем он шагнул ближе к Сафиру и, понизив голос, добавил:

– И знаешь, что? Она не принадлежит мне. Она сама должна выбрать, что будет дальше. Это и делает её такой значимой.

Сафир кивнул, его взгляд стал серьёзным и понимающим.

– Я понял, господин. Я сделаю всё, чтобы ваша воля была исполнена.

– Хорошо, – коротко ответил Маммон, снова отворачиваясь к окну. – Теперь уходи.

Слуга почтительно поклонился и покинул комнату, оставив Маммона наедине с его мыслями.

Маммон сидел в своём кресле, сжимая в пальцах изящный бокал с алой жидкостью, в которой, казалось, плескалась сама жадность. Напиток грехов – его гордость, его творение. Каждый глоток раскрывал истинную природу человека, связывая его душу с одним из семи пороков. Это была власть. Его власть.

Он поднял бокал к свету, наблюдая, как густая жидкость переливается в отражении огня. Настя пала мгновенно, как и сотни до неё. Она подчинилась своей жадности, как марионетка, дёргаемая невидимыми нитями. Маммон усмехнулся, вспоминая её жалкие попытки оправдаться. Её конец был лишь подтверждением его силы.

Но Вилена… Она была другой.

– Она не пала, – пробормотал он, и его голос зазвенел от смеси ярости и восхищения. – Это невозможно.

Её образ всплыл в его мысленном взоре. Хрупкая фигура, ясные глаза, которые смотрели на мир так, будто он мог быть лучше. После того, как она отпила напиток, он ждал. Ждал, когда её душа погрязнет в пороке. Но ничего не произошло. Ни алчности, ни гнева, ни похоти. Ничего. Она осталась прежней.

– Она – вызов, – прошептал он, и в его голосе прозвучала почти болезненная жадность. – Она – редкость. Единственная. Моё сокровище.

Маммон откинулся на спинку кресла, его глаза загорелись мрачным огнём.

– И никто, – его голос стал шёпотом, от которого даже у демонов по спине побежали мурашки, – никто не посмеет забрать её у меня.

Он поднялся, и бокал с глухим звоном упал на стол. Его мысли кружились вокруг неё, как волки вокруг добычи.

– Она не просто свет, она – мой свет, – продолжал он, почти рыча. – Она – моя цель, моё спасение. Моя. Только моя.

Маммон резко ударил кулаком по столу, заставляя бокал подпрыгнуть.

– Если она смогла устоять, это значит только одно: она особенная. Её душа принадлежит мне. Никто не смеет даже думать иначе.

Его жадность разгоралась в нём, как пожар. Вилена не просто стала его одержимостью – она была его новой целью. Не добыча, не игрушка, а нечто большее. Нечто, что он не мог позволить себе потерять.

– Выпив напиток, она осталась чиста, – его голос стал тише, словно он говорил сам с собой. – Её душа не пала, не поклонилась греху. Это… невозможно.

Он подошёл к окну и посмотрел на темноту за стеклом, словно что-то искал в ночи. Его рога едва заметно отразились в стекле, их силуэт был грозным, но в то же время величественным.

– Она – мой ключ к пониманию… моей границы. – Маммон прищурился, словно размышляя над тем, что сказал. Затем он отмахнулся, словно отгоняя ненужные мысли.

Его облик продолжал балансировать на грани между человеческим и