Четыре с лишним года - Олег Рябов

Галинка Александрова пишет, что живёт воспоминаниями о прошлом и считает, что это старость. Неверно! Я тоже вспоминаю многие картинки прошлого. Вчера ясно представил себе, как двенадцатилетним мальчишкой, вдвоём с двоюродным братишкой Шуркой, ехали вечером большими полями с рожью, на горизонте которых садилось солнце. Затем сыроварня, где нас ждал родной Шуркин брат; перед нами большая крынка холодного молока, ком только что сбитого масла и каравай свежего чёрного хлеба.

Разве тогда я думал, что через 17 лет, где-то на берегу Ловати, мокрый от дождя, с удовольствием вспомню об этом, а может быть (чем чёрт не шутит), через несколько лет, где-нибудь на палубе волжского парохода, обязательно в тишине, мне вспомнится яркий зимний солнечный день, покрытые инеем елки, засыпанная снегом речка, и как я на лыжах спускаюсь с горы и взбираюсь на другой берег. В это время надо мной появились два бомбардировщика, один даёт круг – заметили, я моментально прыгаю на сто восемьдесят градусов и кубарем лечу под елку. Самолёт идёт низко-низко над рекой и строчит из всех пулемётов. Я сижу под мохнатыми от инея ветками и с замиранием слежу за ним.

Так скажите Галинке, что если есть, что вспоминать, это ещё не старость, а самое замечательное в жизни. Значит, не монотонно и не скучно проходит она. Скоро год войне. За этот год многое можно вспомнить, если придётся. Сейчас нового ничего нет, где-то за лесом третьи сутки идёт большой бой, третьи сутки идёт дождь, третьи сутки над головой гудят моторы.

Вчера первый раз за полгода смотрел кино («В тылу врага») – на экране холод, свист ветра, пурга, я не досмотрел и пошёл спать.

Стояла довольно хорошая ночь, где-то справа стреляли пушки, за рекой бомбили наши самолёты – «короли воздуха», так зовут У-2. Немцы всё небо исполосовали трассирующими пулями. Вот зрелище! От земли к небу под различными углами тянулись красные, синие, белые следы пуль. В воздухе на парашютах висели белые яркие фонари, дающие свет на несколько километров. Разве это неинтересно? – но к чему привыкаешь, тем не восхищаешься. Действительно, прав был тот проводник-татарин, который о красотах Военно-Грузинской дороги выразился так: «И чего в этих каменюгах проклятых хорошего?»

А Волька Сибиряков в солнечной тёплой Грузии, в Тбилиси, ходит в кино, пьёт пиво и понемногу преподаёт радиотехнику.

Но я ему не завидую! Это точно!

Таська, читала, что англичане начали бомбить немцев? Правда, нам здесь от этого не легче. Как бы англичане войну не выиграли в 43-м году. Но тогда всё равно домой. У вас там будущего так не ждут, как здесь. Уж очень не хочется провести осень в этих местах: лета мы не видели, а что будет осенью?

Вот только сегодня, кажется, началось лето, а дни пошли уже на убыль. Прошли белые ночи Ленинградской области.

Ох, как не хочется провести в этих болотах осень. Таська, вот теперь я с удовольствием бы уехал работать в тыл. Шесть месяцев непрерывных боёв за глаза, а больше уж, кажется, лишку. Правда, я понимаю, что большинство окружающих меня устали сильнее. Теперь редко, очень редко можно услышать звуки гармошки, они тревожат душу и напоминают о чем-то далёком, недосягаемом. Перед сном в памяти проплывает всё, даже мелкие детали. Этот перерыв в жизни (война) как огромная перегородка, все осталось за ней. А впереди что-то неясное и призрачное, во что трудно верить. Даже нельзя представить, как, когда, каким образом можем мы попасть домой. Это будет единственный, особенный день в жизни каждого.

А туристом я больше никогда не буду. До чего осточертел этот дым от костров, который съел все глаза, руки и лицо. Костёр – наша подмога, даже от комаров спасает «родной» костерок. Да, представьте себе, это при наличии непрекращающихся дождей.

Тася, получил от тебя письмо. Почему мама не пишет? Деньги – 700 рублей – послал на тебя. Таська, смотри, пусть мама едет в Воротынец и сделает запас до следующего июля. Загоните всё и доставайте продукты. Между прочим, и сейчас есть сказочные уголки в нашей стране. Некоторые получают письма с границы, из Южного Казахстана, так там масло 25 рублей кило, сало 30 рублей, свинина 10 рублей, яйца 8 рублей, мука пшеничная 40 рублей пуд, курица 15 рублей, но это места, куда без пропуска не пускают. А в Алма-Ате теперь денег столько, сколько и в Горьком, но цены всё-таки раза в 1,5 ниже. Вообще, конечно, о жизни и о войне вы знаете больше нас, ведь здесь нет радио и очень редко бывают газеты. Мы знаем только то, что делается на фронте в пределах 10–15 километров, но войну немцы, кажется, уже не выиграют, большие шансы имеют американцы и англичане.

Тася, а я завидую Ольдекону. Скажи ему, что он в сорочке родился. Не желаю им попасть сюда, а когда-то Лёле желал, не помню, почему. Пусть извинит! Ведь они туризм не любили. А я стремился сюда и не жалею об этом.

Лёле скажите, что мы с ним прокатимся ещё на пароходе и попьём пива в хорошем тихом ресторане или на палубе, но только обязательно в тишине. Денег достанем, пусть не беспокоится. После войны займёмся сельским хозяйством или чем-либо подобным.

А то, что Лёлька мне писал, так это свист, но я на него не обижаюсь – ему, вероятно, не до писем.

Двадцать дней непрерывных боёв. Дорого нам обходится Старая Русса. Бой завязался такой, что на каждую дивизию приходилось два-три километра фронта. Войск было столько, что не найти кустика, под которым бы не жил солдат.

Приказ был: перерезать дорогу и замкнуть снова кольцо вокруг 16-й армии немцев. Целая армия (11-я) наступала на эту маленькую шоссейку с севера и еще армия (1-я ударная) наступала с юга. А для немцев это был вопрос жизни и смерти. Они засыпали нас, кроме снарядов, листовками, в которых писали, чтобы мы помнили Холм и не думали об этом шоссе.

Двадцать дней, не прекращая, била артиллерия. Несколько раз наши части выходили на это шоссе, но с 11-й армией так ни разу и не соединились. Всё снабжение немцев шло, как и под Холмом, по воздуху: с утра до темноты, и в туман, и в дождь гудели «юнкерсы», доставляя всё, начиная от снарядов и мин и кончая лошадьми и живыми свиньями.

Я двадцать дней провёл на наблюдательных пунктах полка, часами просиживал на вершинах огромных густых сосен, откуда прекрасно просматривалась вся панорама боя. Можно было даже видеть артиллерийскую подготовку 11-й армии, наступавшей с севера; интересно смотреть, как буквально мимо носа, на уровне этих сосен, вдоль речки плыли гружёные тяжёлые «юнкерсы». Они летели к своим, низко-низко над самой рекой, чтобы не быть подстреленными, ибо наши артиллеристы били по ним изо всех стволов.

Немцы засыпали нас минами так, что земля в лесу была сплошь покрыта зелёными ветками, сбитыми осколками. На некоторых наблюдательных пунктах невозможно было выйти из укрытия по нужде. Цвет лиц у людей стал землистый от напряжения. И вот в этой обстановке приходилось ремонтировать радиостанции. Было не до того, чтобы носить их куда-то. Приходишь на место, залезаешь в шалаш на животе, закуриваешь махорку, и тебе объясняют в полутьме дефект рации, а над головой в верхушках сосен рвутся мины. Как только прекращается обстрел, вылезаешь вдвоём с помощником на свет, расстилаешь плащ-палатку и начинаешь ремонт: отвернёшь несколько винтов, а где-то над головой опять уже рвутся мины и падают на землю зелёные ветки. А мой радиомастер Иванов, удивительного спокойствия человек – он даже под артобстрелом продолжает мотать свои катушки, – усядется спиной к сосне так, чтоб фронт был сзади, и крутит чего-то. Иванов на два года старше меня, у него жена и трое детей где-то в деревне под Костромой. Он как заговорённый – неделю назад шальная пуля, на излёте, видимо, попала ему в грудь, пробила ватник, и упала за пазуху, только синяк на груди остался. Иванов провертел в этой пуле дырку и носит, как образок, на верёвочке. Вот благодаря таким людям и выигрывает войны Россия. Его уже два раза представляли к ордену, но оба раза давали медаль «За отвагу» – рядовым пока ордена не дают.