Избранницы Рахмана - Шахразада

Привычной дорогой спешил Рахман под своды библиотеки. Сегодня, он рассчитывал, ее залы будут набиты битком – стужа лучше любого преподавателя загонит нерадивых студиозусов, да и просто праздных горожан, в теплые залы. Но юноша ошибся – в библиотеке было почти пусто. Тишину разгоняли лишь звуки шагов самого Рахмана, разносившиеся по мраморным плитам, которыми был выстлан пол.

– Не подскажет ли мне уважаемый хранитель знаний, почему сегодня столь пусто в этих гостеприимных стенах?

– Я и сам дивлюсь этому, господин мой, – ответил, пожимая плечами, библиотекарь. – Обычно в такие дни, как сегодня, здесь заняты все стулья… Но сейчас… Быть может, у горожан недостает смелости даже на то, чтобы покинуть свои дома?

Рахман лишь пожал плечами. Ведь никакой особой стужи он не заметил. Да, на улице было ветрено, но вовсе не холодно. Наоборот, холод лишь бодрил, заставляя шагать чуть быстрее, чем обычно.

– Быть может и так, уважаемый…

– Каких знаний ищет достойный Рахман сегодня?

Конечно, всем хранителям и служителям библиотеки было уже известно, кто этот юноша. Ведь немало серебряных монеток перетекло из кошеля царевича в их карманы. Зато и все книги, какие юноша хотел прочитать, были найдены без малейшего промедления.

– Думаю, уважаемый, что трактат о травах и ядах почтенного Аль-Бируни сегодня окажется достойным соперником стуже за каменными стенами обители знаний.

Библиотекарь кивнул. Чуть приволакивая левую ногу, он ушел в хранилище, но пробыл там недолго. И вот уже перед Рахманом лежит на столе трактат «О травах, их рождении, росте и цветении, а также о том, сколь полезны для правоверного могут быть сии дети Аллаха всесильного».

– Я позволил себе, о царевич, присовокупить еще один труд. Его написал житель нашего прекрасного города, достойный Абуль-Фарадж Бар-Эбрей. Здесь ты не найдешь непоколебимых научных истин, но перед тобой откроется бесконечная мудрость человеческая, воплощенная в простых, но достойных словах.

Рахман благодарно поклонился. О да, иногда простое сочинение способно вызвать больше чувств, чем целые научные трактаты, исполненные напыщенности и надменности.

Но начать все же следовало с ученого труда великого Аль-Бируни. И Рахман, разложив невесомо тонкий пергамент, вооружившись пером, раскрыл страницы огромной книги.

Чем дольше читал царевич труд великого ученого, тем более поражался величию разума человеческого. Ибо уважения заслуживало даже не то, сколько воистину бесценных сведений собрал воедино великий ученый. Более чем уважения, настоящего поклонения заслужило то, что сведениям этим было дано объяснение.

Рахман словно слышал тихий, чуть хрипловатый голос ученого, повествовавший сейчас о том, как одно и то же незаметное глазу растение может стать спасителем и убийцей. Вот так выглядит оно на рассвете и на закате, вот это – целительный корень, а вот это – стебель, достойный лишь того, чтобы стать набивкой в тюфяке бедняка. Но если корень будет поврежден или искривлен, то брать растение в руки не стоит, ибо как лекарство применять его уже нельзя.

И в этот момент Рахман почувствовал чуть заметный ветерок, который коснулся его щек. О да, никакие каменные стены не могут уберечь от сквозняков, особенно в зимний ветреный день. Но этот ветерок был знаком Рахману, и знакомо было то, как он пробежал вниз по шее. В тот же миг мир изменился.

Шипение пламени в светильнике стало почти оглушительным, как голос бушующего пожара. Тончайший пергамент под пальцами превратился в грубую сероватую субстанцию. Перо в руках вмиг рассказало юноше о том гусе, которому некогда принадлежало. От темно-зеленой чалмы незнакомого студиозуса, что сидел в дальнем углу, шел теплый воздух. Даже инкунабулы, огромные, закованные в толстые кожи, казалось, едва слышно пели на разные голоса.

«О Аллах, – с благоговением подумал Рахман, – и вновь мир стал таким, каким мне было единожды позволено его созерцать! Быть может, тот факир был прав – и усердные упражнения помогут мне стать таким же изощренным и удивительным магом, как он сам…»

Но в то же время юноша чувствовал, что ощущения эти несколько отличаются от того давнего, первого опыта. Быть может, были они чуть менее яркими, не били так по глазам и рукам. Однако Рахман ощущал, что, неожиданно появившись, они уже не исчезнут столь же внезапно.

Юноша попытался вспомнить миг, в который это произошло, понять, что послужило толчком к проявлению новых черт мира. И понял, что новый горизонт открылся в то мгновение, когда Рахман, погрузившись в чтение, попытался представить этот самый корень, поврежденный ударом мотыги земледельца. Собственно говоря, на какой-то невероятно краткий миг он и сам стал тем человеком, который опустил тяжелый кетмень.

«Вот и ответ! – Рахман был потрясен простотой. – Надо лишь попытаться соединиться с чем-то в этом мире. Мысленно преобразиться во что-то иное, ощутить все, что движет человеком ли, зверем ли, птицей… Надо просто стать самой птицей…»

Ощущение постепенно стиралось, утихало, исчезали краски, стихали звуки. Вот уже не стало слышно и шипения пламени в светильнике, пропал ток воздуха от темно-зеленой чалмы неизвестного студиозуса.

И тогда Рахман захотел проверить свою догадку. Он положил пальцы на страницы раскрытой книги и попытался представить, каково это – быть толстой инкунабулой, лежать на полированной деревянной столешнице, раскрываться перед жадными до знаний или ленивыми читателями.

Сначала у него ничего не получалось – слишком много мыслей всплывало в голове… Но постепенно юноше удалось настроиться на нужный лад. И вот уже его плечи стали жесткими и острыми, как углы переплета, спина ощутила теплую прочность дерева, а лицо превратилось в раскрытые страницы книги…

И вновь мир перед ним распахнулся во всю ширь. Рахман вновь услышал прежде не замечаемые им запахи и звуки… Шарканье туфель хромого библиотекаря казалось громовым, переливы света от светильника завораживали необыкновенной игрой, словно в чаше лежал огромный алмаз, шумное, быть может, простуженное дыхание все того же неизвестного студиозуса в дальнем конце зала показалось на миг Рахману его собственным дыханием. Мгновение – и ощущения вновь стали стираться. Но теперь Рахман уже знал, как восстановить и удержать это изумительное по своей полноте единение с целым миром.

«Да будет благословенна твоя судьба, о неизвестный факир! Где бы ты ни был, пусть путь твой будет легок, а зрители щедры… Кто бы ты ни был, о уважаемый, да не пропадет твое имя в веках!»

И не знал в этот момент Рахман, что его молитва уже услышана Аллахом всемилостивым. Неизвестный факир, который переломил ход жизни царевича, и был автором книги, что лежала сейчас перед юношей на полированном деревянном столе. Ибо повстречался на пыльной базарной площади царевичу Рахману сам Иоанн Абуль-Фарадж Бар-Эбрей, прославленный врач, историк и естествоиспытатель, великий мудрец и великий насмешник. Тот, чье имя не будет забыто и через сотни лет.