Обратная сторона войны - Олег Казаринов

Гениальный французский военный инженер, маршал Себастьян Ле Престр де Вобан когда-то сказал: «Больше пота — меньше крови». Солдатский труд во все времена был тяжелее каторжного. А начиная с XX века первым оружием солдата и подавно стала лопата. (Ветераны рассказывали, как «руки от лопат стирались до костей, их приходилось обматывать тряпками, чтобы копать дальше».)

И этот труд убивал не менее беспощадно, чем вражеские пули и снаряды, хотя и не так кроваво. Вспомним хотя бы наполеоновских саперов, которые по шею в студеной воде, отталкивая руками льдины, наводили переправу через Березину, чтобы могли спастись остатки армии. Уже через несколько дней из четырехсот саперов оставалось всего сорок…

Это тоже воинский подвиг, это тоже война.

Все наши мирные, тыловые представления о войне находятся в диком несоответствии с тем, что в действительности происходит ТАМ. Об этом лишний раз говорят письма из дома, изъятые у убитых солдат.

«Мамы советовали прежде всего беречь себя от простуды, подробно писали, какие стельки, положенные в сапоги, вернее всего спасут их любимых деток от гриппа и осложнений, каким салом надо смазывать кожу ботинок, чтобы она была помягче, во-первых, и не пропускала воды, во-вторых. Жены просили мужей привезти чего-нибудь из теплой одежды, а заодно упрашивали не рваться в бой, не высовывать головы из окопов, предупреждая мужей, что враги больше всего обожают стрелять именно в головы… Невесты целовали женихов в губы, которые никогда не раскроются. Друзья жали руки, которые были у них оторваны. Любовницы взывали к сердцам, простреленным насквозь, и уверяли в нежной любви тех, кто с выпученными глазами, словно бревно, скатывался в яму…

Дети сообщали своим отцам, глядевшим мертвыми глазами в сумрачное небо, о школьных успехах. Они мечтали быть похожими на отцов, они стремились в армию, где «так весело живется, и так красиво горят села…»».

Все это — результат очередной маски войны. А результат всегда один.

«Не глядя на трупы, он валил их на носилки. Здесь были безголовые и безногие. С вывороченными кишками. С разбитыми лицами. С перебитыми спинными хребтами. Просто ноги. Просто руки с пальцами скрюченными или оторванными. Это все, что осталось от того, что когда-то в муках родилось, шалило, ради чего-то училось, подавало, быть может, надежды, влюблялось, размножалось… Что делать с этими страшными полусидячими, тяжелыми, как булыжник, мертвецами, как выгоднее их устроить в яме, чтобы они не занимали много места…»

Смерть… Мертвецы… Трупы… Вот, пожалуй, самые яркие и самые страшные воспоминания о войне, оставшиеся у воевавших людей. То, что не может стереться и за десятилетия, а будет преследовать до последнего дыхания. То, что человеческая психика отказывается воспринимать и с чем никогда не может примириться.

Не танки, самолеты и взрывы, а поля, горы, поленницы обезображенных трупов. «Я вылез из машины и увидел зрелище, смысла которого сначала не понял. Не то котлован, не то большой снежный овраг с очень ровным дном. И на этой ровной белой плоскости сложены громадные поленницы дров. Первое ощущение — гигантский дровяной склад. И только потом понял: здесь, на дне котлована, сложено несколько тысяч трупов. Сложено так, как складывают дрова в хорошо содержащемся дровяном складе — улицами и переулочками». Это воспоминание оставил советский корреспондент К. Симонов.

А вот, что вспоминал в телеинтервью Энди Руни, журналист газеты «The Stars and Stripes», прибывший вслед за войсками на четвертый день высадки в Нормандии. «Это было одно из самых тяжелых зрелищ в моей жизни. Солдаты из похоронной команды. — представьте себе, каково им в ней было служить: они переносили тела погибших, подбирали их на пляже или за ним; выкладывали их в ряд на берегу, — на всех трупах были серо-зеленые одеяла пехотинцев. Мне так это врезалось в память! Вот там они лежали, ребята… Все такие разные, а из-под одеял торчали ноги в армейских ботинках. На всех одинаковые ботинки. А ребята все разные. Я так и не смог забыть этого. Все мертвые…»

— До сих пор преследует вас? — участливо спрашивает за кадром голос того, кто берет у него интервью.

— Да. Это одно из самых неизгладимых воспоминаний, которые остались со Второй мировой войны, — тихо отвечает Э. Руни. Глаза его пустеют, он больше не может говорить.

Нет, не танки, самолеты и взрывы составляют самые яркие впечатления о войне.

Полковник в отставке, кандидат военных наук В.Е. Палаженко, «один из тех, про кого верно говорят, что они не только обожжены, но и закачены войной», прошедший боевой путь от Ельни до Кенигсберга, даже спустя много лет с содроганием вспоминал совсем другое: «Мне и сейчас еще видятся: окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней ползает грудной ребенок, тоже окровавленный, а рядом с оторванной ногой истекает кровью 3–4-летний ребенок…»

Как это не соответствует нашему желанию услышать от участников войны рассказы о сражениях! «Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие!» Как ходили в атаки, как в последний момент им помогли товарищи, вызвав огонь на себя, как завывали пикирующие самолеты и раскалялся в руках автомат, как ловко удавалось ввести врага в заблуждение и нанести удар…

А тут какая-то переправа через реку с женщиной и детьми!

Наверное, случаи товарищеской взаимовыручки можно найти и в командных видах спорта, смекалки и опасности — в турпоходах, проявления мужества — в обычной жизни, а дружбы и предательства — в любом общежитии. И все это в избытке встречается во время срочной службы в армии в мирное время.

Но как только начинается война с ее непроходящим чувством страха и массовой гибелью людей, все это оттесняется на задний план и существует как бы параллельно.

Может быть, надо внимательнее прислушиваться к рассказам о войне женщин. Они более восприимчивы в эмоциональном плане и повествуют о войне, как она есть, ни в чем ее не приукрашивая и не оправдывая. Кем бы эти женщины ни являлись: санитарками, снайперами или военными репортерами.

Приведу интервью с Глорией Эмерсон, работавшей в конце 60-х XX в, корреспондентом «New York Times»: «Я не была готова ни к одной минуте (!) пребывания во Вьетнаме, потому что эмоции были настолько сильными… Я была абсолютно не готова (!) увидеть мертвых вьетнамцев, мертвых солдат, ничего. Все было для меня шоком. Я так и не свыклась с этим, я никогда не могла принять это, согласиться с этим… (…) Ни один мужчина никогда не писал о людях Вьетнама. Они не считали мужским делом писать об этом, когда шла настоящая война С ГРАНАТАМ И, АРТИЛЛЕРИЕЙ, ТАНKAMИ, БРОНЕТРАНСПОРТЕРАМИ (выделено мной. — O.K.) (…) Я была готова к смерти, я приняла этот факт. У меня в кармане была записка, кому нужно звонить в этом случае. Временами я почти хотела умереть, это было бы намного проще (!). Просто выбыть, не иметь больше никаких воспоминаний… Все было трудно. Это был просто выбор между более трудным и менее трудным, кошмар темнее или светлее. И ничего между ними. ВОЙНА ЗАСТАВИЛА НАС ДЕГРАДИРОВАТЬ, ОНА ИСКОВЕРКАЛА НАС (выделено мной. — O.K.)… Слишком много смертей, слишком много ожогов, много ослепших, калек, пленных, слишком много прекрасной природы, уничтоженной бомбардировками и реагентами. Я не знала, что это причинит нам столько боли…