Русская сказка. Избранные мастера - Коллектив авторов

Но тем сильнее его торжество, тем эффектнее апофеоз, возводящий на престол подлинного пьяницу-гулевана.

Правда, этот социальный момент, характерный для солдатской сказки и особенно остро подчеркнутый в текстах Аксаментова, как будто можно проследить и во многих несолдатских сказках. Неоднократно встречается в качестве заместителя какого-нибудь Ивана-Царевича — Иван-дурак, Иван-крестьянский сын, Иван-нянькин сын и т. д.

В этих вариантах также торжество над подлинными царевичами и царскими зятевьями падает на долю представителей социальных низов. Но эти замены чисто механичны в не связаны с таким острым социальным самосознанием, как в сказке солдатской: герои же солдатской сказки являются солдатами не только по названию, но и по всему своему как внешнему; так и внутреннему облику. В первом случае — чисто внешняя социальная окраска, во втором, в солдатских сказках, этот социальный элемент органически врастает в сказку.

* * *

В сказке крестьянской, которая, в сущности, и является основным массивом русской сказки, мы не находим уже такой резко выраженной социальной заостренности. Только в сказках о попах, о барах, о работниках и хозяевах остро отразились социально-экономические противоречия народной жизни. Правда, подавляющее большинство сюжетов этой группы сказок не национального происхождения и является так называемыми бродячими сюжетами, известными очень давно у многих народов. Но у нас они были вполне усвоены и ассимилированы, стали насыщенными местным колоритом и пригодились для выражения социальных чувств и настроений той среды, в которую вошли они и где начали новое творческое существование.[13]

«Сюжет — замечает по аналогичному поводу Лафарг — порой может быть занесен извне, но он принимается только в том случае, когда соответствует духу и обычаям тех, кто его усыновляет».[14]

Музыканты (Лубочная картинка).

Существует воззрение, что крестьянство вообще не смогло выработать четкой оформленной идеологии. В интересном докладе «Кого считать крестьянским писателем» В. Карпинский утверждал, что вполне оформленную идеологию «может создать только развивающийся класс: класс, идущий и приходящий к господству. Крестьянство же не было, не является и не может быть таким классом». «В эпоху феодально-крепостную крестьянство было особым классом-сословием, противостоящим другим классам-сословиям тогдашнего общества. Оно было угнетенным классом феодально-крепостного общества, распыленным по всей стране, неспособным к классовому объединению и завоеванию власти. Поэтому-то оно в то время не создало и не могло создать ни своей идеологии, ни своей художественной литературы». Но, — добавляет автор, — «цельность социального состава, устойчивость экономики и быта обеспечили и способствовали известному развитию некоторых видов так наз. «народного» или крестьянского искусства» (в том числе, конечно, и сказки).[15]

В этих замечаниях, конечно, очень много верного и бесспорного, но здесь недостаточно подчеркнуто то, что, несомненно, хорошо знает и сам автор: невозможность говорить о крестьянстве в целом: его классовая структура гораздо сложнее. Даже в пору расцвета крепостного права не существовало «единого» крестьянства. Поэтому нельзя так решительно, как это делает автор, противопоставлять крестьянскую литературу, в которой должна отразиться крестьянская идеология, фольклору, связанному «с целостностью социального состава и устойчивостью быта».

«В современном обществе крестьянин уже не является единым классом; это противоречие — не доктрины, а противоречие самой жизни. Это не сочиненное, а живое противоречие. Поскольку в нашей деревне крепостное общество вытесняется «современным» (буржуазным) обществом, постольку крестьянство перестает быть классом, распадаясь на сельский пролетариат и сельскую буржуазию. Поскольку сохраняются еще крепостные отношения — постольку крестьянство продолжает еще быть классом, т. е. не буржуазного, а крепостного общества. Это «постольку — поскольку» существует в действительности в виде крайнего сплетения крепостнических и буржуазных отношений в современной русской деревне».[16]

Фольклор так же связан с классовой дифференциацией в крестьянстве, как и всякое другое выражение идеологии. Нельзя, стало быть, говорить об единой крестьянской идеологии. Отдельные слои и группы крестьянства и при крепостном праве и особенно после него сливались в едином потоке нарастания и развития буржуазии. Это отразилось и в художественном творчестве.[17]

Идеология крестьянской сказки отражает собой, главным образом, тот средний слой в крестьянстве, в котором преобладают зажиточные прослойки и который являлся проводником культурных влияний, идущих «сверху» — из дворянских и буржуазных кругов. Огромное количество сказок, бытующих в крестьянской среде, связано с купеческим бытом и купеческой идеологией. Купеческий сын вытесняет прежнего богатыря-царевича, и часто герой-богатырь оказывается царевичем только по названию, являясь по существу типичным купеческим сыном. У некоторых сказителей иногда черты царевича совершенно спутываются с чертами купеческого сына. Так, у замечательного мастера-сказителя, Ильи Семенова, Иван-Царевич в конце концов неожиданно оказывается вместе с тем обладателем купеческой торговли и винной лавки.

Как замечает Б. М. Соколов, в большинстве сказок купец выведен не только как положительный тип, но и как тип идеальный». И, по мнению исследователя, причина лежит «в мелкобуржуазном строе психо-идеологии значительных групп крестьянства, во всяком случае, его зажиточных кулацких слоев и той середняцкой массы, которая в дореволюционное время также достаточно ярко отражала свою мелко-буржуазную природу».[18]

Давление этой буржуазной идеологии сказалось и на характере крестьянской сказки и на методах ее разработки. На первом плане — усиленный интерес к быту, к формам внешней жизни, к психологии персонажей. Восприняв из иных социальных слоев (и беспрерывно воспринимая в дальнейшем, в частности из книжной литературы) определенный тип волшебной сказки, крестьянские сказители, как уже отмечено раньше, вводят ее в свой быт и кругозор. Их внимание всецело устремлялось в бытовую плоскость, в плоскость бытового осмысления фантастики, и потому естественно, что, вместо четких и ярко выраженных социальных картин и характеристик, создавались и разрабатывались картины и образы психолого-бытового характера. Но в сказках не волшебных, сказках-новеллах, связанных с сюжетами о барах и попах, как уже сказано выше, резко выступают моменты социальные, их социальная направленность достаточно остра и убедительна. И это вполне понятно. Четкую формулировку этого положения мы находим в той же, цитированной уже, статье В. И. Ленина, который показывает, как во всех случаях и отношениях, когда налицо в той или иной форме остатки крепостнического порядка, «врагом его является крестьянство как целое». По отношению к нему крестьянство выступает уже как класс, — это отражается и в памятниках фольклора. Позднее такие сказки культивируются главным образом, в наиболее заинтересованной среде — среде бедняцко-батрацкой.

Богатый материал для уяснения путей и методов психологизации волшебной сказки дает творчество одной из лучших представительниц русского сказочного мастерства, сибирской сказительницы, Н. О. Винокуровой. Позволим себе несколько подробнее задержаться на ее творчестве, так как на этом примере особенно четко обнаруживаются пути развития сказки и индивидуальное мастерство сказителя-сказочника.

Сама Винокурова — крестьянка-беднячка, всю жизнь упорно боровшаяся с нуждой: