Счастливая смерть - Альбер Камю

Мать умерла. С этого момента он проживал с сестрой в комнате, которую им сдал Мерсо. Оба были одиноки, тянули как могли лямку беспросветной и неуютной жизни. Общение друг с другом давалось им с трудом. А потому они порой дни напролет не произносили ни одного слова. Но вот и сестра сбежала от такой жизни. Он был слишком горд, чтобы жаловаться и просить ее вернуться, и жил один. По утрам завтракал в кафе, ужинал дома колбасными изделиями. Сам стирал свое белье и синюю рабочую форму. Но комнату запустил до последней степени. Порой, особенно в начале, по воскресным дням он вооружался тряпкой и пытался привести помещение в порядок. Но мужская неопытность в этих делах подводила его, и какая-нибудь заплесневелая кастрюля на камине, прежде украшенном цветами и безделушками, свидетельствовала о полной запущенности. То, что он называл наведением порядка, на самом деле состояло в том, чтобы скрыть беспорядок, а именно накрыть подушками какие-то тряпки, выложить на буфет кучу самых причудливых предметов, ну и все в таком духе. А кончилось тем, что это ему надоело, он перестал даже стелить постель и спал со своей собакой на грязном и вонючем белье. Его сестра сообщила Мерсо: «В кафе он еще хорохорится. Но хозяйка сказала мне, что видела, как он плачет, стирая свое белье». И впрямь, каким бы толстокожим ни был этот человек, но и его проняло – ужас охватывал его в иные часы, заставляя измерить степень своего одиночества и ненужности. Сестра жила вместе с ним, по ее словам, разумеется, из жалости. Но он мешал ей встречаться с тем, кого она любила. В их возрасте это, конечно, не имело большого значения. Тот человек был женат. Он приносил для любимой цветы, сорванные с изгородей в предместье, апельсины и ликеры, которые доставались ему в качестве выигрыша на ярмарках. Конечно, он не был красавцем. Но с лица воду не пить, а он был таким славным. Она дорожила им, как и он ею. Разве любовь это что-то другое? Она стирала ему и старалась, чтобы он выглядел чистеньким. У него было обыкновение носить на шее платки, сложенные треугольником: она отстирывала их до невероятной белизны, и это составляло предмет ее гордости.

А брат был против того, чтобы ее друг бывал у них. Им приходилось видеться тайком. Однажды она все же приняла его дома. Брат застал их, разразился страшный скандал. Платок, сложенный треугольником, так и остался лежать в грязном углу комнаты, а сестра укрылась у сына. Мерсо пришла на ум история с платком, когда он взирал на запущенное донельзя помещение.

Когда-то бочара жалели за то, что он так одинок. Он делился с Мерсо своим намерением жениться. Речь шла о женщине старше его. Она, видно, испытывала тягу к ласке молодых и сильных рук… И получила их до женитьбы. Некоторое время спустя он отказался от своего намерения, заявив, что она слишком стара для него. И остался в одиночестве. Мало-помалу грязь взяла его в осаду, пошла на приступ, забралась в постель, а затем засосала его бесповоротно, как трясина. Жилье стало слишком уродливым даже для него. А для бедного человека, которого тошнит от собственного незавидного угла, всегда готов более доступный, богатый, освещенный и встречающий его с распростертыми объятиями дом: кафе. Кафе в этой части города были особенно оживленными. В них царило стадное тепло, являющееся последним прибежищем от ужасов одиночества и его подвохов. Молчаливый бочар обрел тут свой новый дом. Мерсо видел его в кафе каждый вечер. Бочар допоздна тянул с возвращением в мерзкую комнату. В кафе он обретал свое место среди людей. Но в этот вечер, видимо, не помогло и кафе. И вернувшись домой, он достал фотографию и попытался пробудить в себе отзвуки былого, ушедшего в небытие. Заново обрести ту, которую любил и над которой подшучивал. Оставшись один на один с бессмысленностью своей жизни, собравшись с последними силами, он осознал, каким счастьем было его прошлое. Так, во всяком случае, приходилось домысливать; при соприкосновении этого прошлого и жалкого настоящего он заплакал, а значит, высеклась искра божья.

Как всякий раз, когда он сталкивался с непроизвольным проявлением чувств, Мерсо был бессилен помочь и в то же время преисполнен уважения к животной боли другого человека. Он уселся на грязную и смятую постель и положил руку на плечо Кардоны. На покрытом клеенкой столе перед ним в беспорядке стояли спиртовка, бутылка вина, ящик с инструментами, валялись крошки хлеба и кусок сыра. Потолок был затянут паутиной. Мерсо, со смерти своей матери ни разу не входивший в эту комнату, меркой грязи и запущенности оценивал путь, пройденный этим человеком. Окно, выходящее во двор, было закрыто. Другое чуть приоткрыто. Керосиновая лампа с подвесками в виде миниатюрных игральных карт отбрасывала ровный круг света на стол, ноги Мерсо и Кардоны и стул, стоящий у противоположной стены. Кардона между тем взял фотографию в руки, стал смотреть на нее, целовать и все приговаривал голосом не совсем здорового человека: «Бедная мамочка». Но жалел при этом себя. Его мать была похоронена на безобразном кладбище на другом конце города, которое Мерсо хорошо знал.

Перед тем, как уйти, он сказал, старательно выговаривая слова, чтобы быть понятым:

– Не-нужно-так-убиваться.

– Я потерял работу, – не без труда выговорил Кардона и, протянув фотографию Мерсо, треснувшим голосом добавил: – Я любил ее. – Мерсо перевел: «Она любила меня». Следующие слова – «Она умерла» – Мерсо понял как «Я одинок». – Я сделал этот бочонок ко дню ее ангела. – Кардона махнул рукой в сторону каминной полки, где стоял маленький деревянный бочонок, покрытый лаком, с медными обручами и блестящим краником. Мерсо выпустил плечо Кардоны, и тот повалился на грязные подушки. Из-под кровати донесся глубокий вздох, пахнуло чем-то непереносимо гадким. Оттуда медленно, разминая затекшие члены, вылез пес. Он положил на колени хозяина квартиры свою голову с длинными ушами и золотистыми глазами. Мерсо смотрел на бочонок. В этой гнусной комнате, где учащенно дышал нездоровый человек, чувствуя, как на него всем своим жарким телом навалился пес, Мерсо впервые за долгое время ощутил безысходность, которая поднялась внутри, как морской прилив. В нем нарастало отчаяние, он закрыл глаза. Сегодня перед лицом одиночества и горя его сердце говорило: «Нет». Он ощущал, что единственным подлинным в нем был его бунт, а все остальное было убожеством и самовлюбленностью. Улица, на которой вчера кипела жизнь, все еще полнилась звуками. От садов под террасой к окнам поднимался запах травы. Мерсо предложил Кардоне сигарету, и они молча закурили. Прошли последние трамваи, а с ними еще живые воспоминания о людях и огнях. Бочар прилег, и вскоре из его носоглотки, забитой невыплаканными слезами, донесся храп. Пес, свернувшись клубочком у ног Мерсо, порой вздрагивал и повизгивал, видимо, ему что-то снилось. Стоило ему пошевелиться, запах псины ударял в нос Патрису. Он прислонился к стене и пытался сдержать поднимавшийся в сердце бунт против жизни. Лампа коптила, дымила и наконец потухла, наполнив комнату удушливым запахом гари. Мерсо задремал, но вскоре открыл глаза и уставился на бутылку с вином. С большим усилием встал, подошел к окну в глубине комнаты и замер. Из самой сердцевины ночи к нему, через определенные промежутки молчания, летели призывы. Где-то на самом краю дремавшего мира зазвучал долгий корабельный сигнал, зовущий людей к отплытию, к тому, чтобы начать все по новой.