Сепаратный мир - Джон Ноулз

Пляж находился в нескольких часах езды на велосипеде, его посещение было строго запрещено, так что предложение Финни переходило все границы. Поехать туда означало подвергнуться риску исключения из школы, лишить себя возможности позаниматься перед важной контрольной работой, которая предстояла мне на следующее утро, нарушить даже ограниченный до разумных пределов свод правил, которые я установил для себя в жизни, а также это требовало долгой утомительной поездки на велосипеде, который я ненавидел.

– Давай, – ответил я.

Мы вытащили свои велосипеды и улизнули по дороге, начинавшейся за школой, от границы ее территории. Будучи инициатором поездки, Финни считал себя обязанным развлекать меня. Он рассказывал длинные истории из своего детства, а когда я, задыхаясь, с трудом крутил педали на крутых подъемах, ехал рядом и беспрерывно шутил. Он анализировал мой характер и требовал, чтобы я, со своей стороны, признался, что мне больше всего не нравится в нем («Ты слишком вежливый», – сказал я). Временами он ехал задом наперед, не держась руками, или стоя на руле, спрыгивал с велосипеда и снова запрыгивал на него на ходу, как наездники, которых он видел в кино. И пел. Несмотря на музыкальность речи, Финни не мог выдерживать тональность и не помнил ни мелодии, ни слов хотя бы одной песни. Но он обожал слушать музыку и петь.

До пляжа мы доехали на склоне дня. Прилив был уже в разгаре, и волны прибоя мощно били о берег. Я нырнул и сделал несколько гребков, но волны достигали такой силы, словно каждая несла в себе всю мощь океана. Вторая волна, подхватив меня, быстро поволокла к берегу, низвергла со своего гребня вниз и стала стремительно накрывать; вмиг она предстала гигантской массой, нависшей высоко над моей головой, потом молниеносно обрушилась, и я потерял ориентацию в пространстве, теперь мною полностью распоряжалась волна: сначала она потащила меня вниз, в какую-то бездонную пучину, потом я ощутил дно, впечатавшись в песок, потом меня выбросило на берег. Волна, помедлив как бы в нерешительности, с шипением попятилась обратно на глубину, утратив ко мне всякий интерес и не прихватив с собой.

Я отошел подальше от воды и лег. Финни подбежал, церемонно пощупал мой пульс и вернулся в океан. Он провел в воде целый час, каждые несколько минут выскакивая на берег и подходя ко мне поговорить. Жарившее весь день солнце так раскалило песок, что мне пришлось сгрести верхний слой, чтобы лечь, а Финни, чтобы приблизиться ко мне, – каждый раз совершать несколько длинных быстрых прыжков.

Океан, швырявший на ближние скалы пронизанные солнцем пенные хлопья, был по-зимнему холодным. Такое сочетание солнечного сияния и океана, с ревом прибоя и соленым, бесшабашным, изменчивым ветром, дующим с моря, всегда возбуждало Финеаса. Он наслаждался им, носился повсюду и громко хохотал вслед пролетающим чайкам. И делал для меня все, что только сам мог придумать.

Стоя спиной к океану и дувшему от него теперь более прохладному ветру, а лицом – к раскаленным углям мангала, мы съели по хот-догу в прибрежном киоске. Потом отправились в центральную часть пляжа, через которую тянулась вереница традиционных новоанглийских кабачков. Фонари дощатого пляжного променада на фоне темнеющего синего неба выглядели красивой, идеально прямой звездной стрелой, а сливающиеся в единую ленту огни кабачков, тиров и открытых пивных тихо мерцали в прозрачных сумерках.

Мы с Финни, оба в спортивных тапочках и белых слаксах, он – в голубой рубашке поло, я – в футболке, прошлись по променаду из конца в конец. Я заметил, что окружающие пристально смотрят на Финни, и тоже взглянул на него, чтобы понять почему. Его кожа излучала медно-красное сияние, каштановые волосы немного выгорели на солнце, а глаза на фоне загара сверкали холодным синевато-зеленым огнем.

– На тебя все пялятся, – неожиданно сказал он. – Это из-за твоего загара, ты за сегодняшний день загорел как кинозвезда… можно покрасоваться.

Для одного вечера нарушенных нами правил было достаточно. Ни он, ни я не предложили заглянуть в какой-нибудь кабачок или пивную. Мы лишь выпили по кружке пива в совершенно респектабельном баре, убедив бармена – а может, он лишь сделал вид, что убедился, – будто мы уже достаточно взрослые, для чего продемонстрировали ему фальшивые призывные повестки. Потом мы нашли укромное местечко между дюнами на пустынном конце пляжа и устроились там на ночлег. Последними словами традиционного монолога Финни на сон грядущий были:

– Надеюсь, тебе понравилось, как мы провели здесь время. Понимаю, что я притащил тебя сюда чуть ли не под дулом пистолета, но, в конце концов, не поедешь же сюда с кем попало, и один тоже не поедешь; в подростковом возрасте правильный выбор компании для таких вылазок – это твой лучший друг… – он на миг замялся, а потом добавил: – каковым ты и являешься. – После этого у его края дюны наступило молчание.

Такое высказывание требовало немалого мужества. Вот так выставить напоказ искреннее чувство считалось в Девонской школе едва ли не самоубийством. Мне бы тогда сказать ему, что он тоже мой лучший друг, и тем самым сгладить остроту его признания. Я даже начал было, почти уже сказал. Но что-то заставило меня остановиться. Быть может, это была глубина чувства, гораздо более существенного, чем мысль: ведь в нем-то и таится правда.

На следующий день я впервые увидел рассвет. Он начался не под торжественные звуки океанических фанфар, как я ожидал, а странным серым свечением – словно солнечный свет пробивался сквозь мешковину. Я посмотрел, не проснулся ли Финеас. Тот еще спал и в этом сочащемся свете выглядел скорее мертвым, чем спящим. Океан тоже выглядел мертвым, мертвенно-серые волны язвительно шипели, накатывая на берег, такой же серый и мертвый на вид.

Я перевернулся и попытался снова заснуть, но не смог, а просто лежал на спине, глядя в это серое, похожее на мешковину небо. Очень медленно, постепенно, словно инструменты оркестра, настраиваемые один за другим перед выступлением, его стали пронизывать красочные лучики. От этих цветных прядок начал понемногу оживать и океан, в котором они отражались. Яркие блики заиграли на гребнях волн, и под их серой поверхностью, в глубине, я увидел полуночное зеленое свечение. Пляж, сбрасывая свою мертвую кожу, приобретал призрачную серовато-белую окраску, постепенно белый цвет брал верх над серым, и наконец все вокруг стало незамутненно-белым и чистым, словно райские берега. При виде Финеаса, все еще спавшего в ложбинке под своей дюной, мне на ум пришел Лазарь, словом божьим воскрешенный из мертвых.

Впрочем, долго я мыслями на этом превращении не задержался. Сколько я себя помнил, у меня было ощущение, будто в моей голове постоянно тикает время. Окинув взглядом небо и океан, я понял, что уже около половины седьмого. На обратный путь в Девон уйдет минимум три часа. Важный зачет по тригонометрии должен был начаться в десять.

Проснувшись, Финеас произнес:

– Кажется, никогда еще я так хорошо не спал ночью.

– А когда это ты спал плохо?

– Тогда, когда сломал на футболе лодыжку. Мне нравится, как сейчас выглядит этот пляж. Совершим утренний заплыв?