Николай Крючков. Русский характер - Константин Евграфов

– Николай Афанасьевич, – приподнялся над столом Васильев, – вы о Доризо расскажите.

– А что Доризо? – запнулся Крючков. – О Доризо я как раз ничего плохого сказать не могу… Спасибо за внимание.

И под оглушительные аплодисменты он неторопливо сошел в зал.

То же самое определение употребил Борис Токарев, когда рассказывал мне о выступлениях Крючкова:

– Я много раз видел его оглушительный успех у публики. Он выходил на сцену с гармошкой, пел «Три танкиста», и все вскакивали и орали как безумные.

Что это, тоска по безвозвратно ушедшему прошлому? Не знаю. Но вот уже шесть лет спустя после кончины Николая Афанасьевича на презентации памятного альбома, посвященного Крючкову, в Техническом университете Москвы пишущий эти строки сам был свидетелем того, что произошло в зале, когда на экране появился Артист с гармошкой и запел. Публика была самая разношерстная: пенсионеры занимали одну половину зала, студенты – другую.

Я думал, студенты, среди которых я сидел, обрушатся на мою голову – а они вскочили с мест и своим молодецким ором намертво заглушили немощные восторженные вопли стариков и старушек. И опять не обойдусь без этого определения: оглушительная овация. А ведь, казалось бы, что этим двадцатилетним парням и девчонкам до дел минувших дней?

Они пришли «на Крючкова»!

Сыграл в ящик

Известно, что, когда великий скрипач и композитор Никколо Паганини скончался, католическая церковь отказала ему в погребении, считая его при жизни орудием в руках дьявола. Близкие и друзья артиста возили гроб с его телом из города в город, и везде церковные иерархи отказывали ему в месте последнего успокоения.

Когда сценаристу Олегу Стукалову-Погодину, сыну нашего известного драматурга Николая Погодина («Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и т. д.), заказали сценарий многосерийного телевизионного фильма о Паганини, он придумал, как посчитал, сильный драматургический ход. В каждом порту, куда прибывали со скорбным грузом друзья артиста, таможенники требовали открыть крышку гроба, чтобы убедиться, что нет контрабанды. И при каждом очередном вскрытии оператор должен был показывать крупным планом, как раз от разу изменяется выражение лица покойного: то спокойное, то гневное, то усталое, то с саркастической улыбкой. Автор хотел показать, что и после смерти музыкант не мог освободиться от обуревавших его при жизни страстей. Осталось лишь найти актера, похожего на Паганини и способного выразить с закрытыми глазами всю эту, как говаривал Аркадий Райкин, «гамму чувств».

И тут Олег встречает на каком-то вечере Крючкова, с которым через отца был знаком с детства, объясняет ему суть дела и спрашивает, нет ли у него на примете актера, который сыграл бы Паганини в гробу. Николай Афанасьевич оживился.

– Конечно, есть, старик! Ты что! У меня на примете есть такой экземпляр, что ты ахнешь! Толя Рогов. Не слышал?

Олег о Толе Рогове не слышал.

– Копия Паганини, и гримировать не надо, старик! – продолжал Крючков. – Клади его в ящик – и все! Понимаешь, старик, он как напьется, стучит себя в грудь и плачет: дайте, говорит, мне амплуа, и я переверну весь мир! Это амплуа как раз для него – он все равно бездельничает, так пусть уж лучше лежит себе в гробу и строит рожи. Все при деле!

Олег нашел этого Толю, дал ему почитать сценарий (хотя к чему бы ему это?), и артист загорелся. Долговязый, нескладный, с длинными до плеч волосами, он действительно был похож на своего героя, каким его изображали на рисунках современники. Но нужно-то было только лицо. И оно не подкачало.

– А знаете, – вытаращил он на Олега огромные глаза, которые опять же в фильме были совсем ни к чему, – ведь, кажется, в мировом кино ни у кого еще не было такого амплуа… Ну, мелькают там в дюдиках всякие трупные морды-маски… Но ведь это совсем другое: сыграть покойного, который продолжает жить страстями человеческими! Вы гений, Олег Николаевич! Такое придумать…

Толю пригласили в «Мосфильм» на кинопробы. Его положили на стол, и он притворился мертвым.

В это время в павильон вошел Крючков, который снимался по соседству, и, прижимая палец к губам, тихо отошел в сторону. Увидев на двери название фильма, он решил, видно, поддержать своего протеже.

– Умирая, – объяснял между тем режиссер Толе-Никколо, – ваш герой вспомнил свою «Пляску ведьм»… Вы слышали «Пляску ведьм» Паганини?

Коля вообще ничего не слышал из Паганини, но признаться в этом не мог сейчас даже под дулом пистолета.

– Естественно, – прохрипел он, почти не разжимая губ – уже входил в образ.

– Вот эта мелодия, – продолжал режиссер, – и запечатлелась на лице вашего героя в последнюю секунду его жизни. Поняли? Поехали.

Судя по названию, решил Толя, это должна быть некая какофония – хаос сумбурных, резких, скрипящих звуков. Он сосредоточился, вообразил себе танцующих ведьм на Лысой горе, набрал полную грудь воздуха, притих и скорчил такую страшную рожу, что режиссер отпрянул. А Толя, подумав немного, вдруг еще ощерился и страшно задвигал бровями.

– Стоп, стой! – в отчаянии закричал режиссер. – Вы же покойник! Что вы мне строите рожи да еще шевелите бровями!

– Виноват, – открыл один глаз Толя. – Не вошел еще в роль.

То, что Толя никогда в жизни не слышал «Пляску ведьм», режиссер понял сразу по выражению его лица и решил сменить пластинку.

– В вашей затухающей памяти, – стал он терпеливо объяснять Толе новый этюд, – звучат звуки «Кампанеллы»… С этой мелодией великий скрипач и отходит в мир иной… Поехали.

В этот раз он даже не спросил Толю, слушал ли он «Кампанеллу», потому что был уверен – уж эту вещь хоть единожды, но должен был слышать каждый образованный человек (он почему-то принял Толю именно за такового). А Толя вспомнил школьную программу: Томмазо Кампанелла – философ, создатель утопического коммунизма! Все сразу же встало на свои места – стало быть, Паганини посвятил свою «Кампанеллу» памяти этого сурового монаха-философа. Толя сурово сдвинул брови, выпятил, насколько возможно, нижнюю челюсть и застыл, думая про себя о коммунизме.

– Довольно, – вздохнул режиссер. – Спасибо, вы свободны… Олег, думаю, сценарий придется переделать.

– Да ведь этот гроб перетаскивают из серии в серию! – напомнил Олег. – Если это выбросить, рухнет вся композиция!

Режиссер еще раз вздохнул и бросил взгляд на Крючкова. И тут Николаю Афанасьевичу стало жалко своего незадачливого протеже, и он сказал:

– Извините, если вмешиваюсь в ваш творческий процесс, но, думаю, тут Олежке и менять ничего не надо: пусть таскают этот гроб, только крышку не снимают.

– А что же тогда делать мне? – растерялся Толя.

– Ничего. Будешь лежать в этом ящике и слушать свою «Кампанеллу» – по системе Станиславского. – Николай Афанасьевич строго посмотрел на своего подопечного и назидательно произнес: – Верность правде жизни, старик, прежде всего. Я верю, ты сыграешь, не подведешь меня.