Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин

сохраняется и впоследствии. Это позволяет удерживать в семантике понятия «литература», в традициях его интерпретации и употребления и в самой его метафорической конструкции «аристократические», «высокие», ограничительные коннотаты. Последнее можно наблюдать даже в периоды сравнительной нейтрализации ценностных компонентов понятия, используемого в значении совокупности любых неспециализированных письменных текстов. В таких случаях аффективно-символические коннотаты принимает на себя «поэзия», «лирика», утрачивающая определенность литературного «рода» и обращающаяся в качестве предиката «вымышленного», «условного», «художественного».

Процесс сравнительной релятивизации нормативных значений «литературы» позднее стимулируется просвещенческим и романтическим универсализмом (с их идеями «общей», «мировой», «всемирной литературы»), укреплением позиций исторической школы в гуманитарных дисциплинах, а позднее – позитивизмом с его «отказом» от априорных оценочных квалификаций. Как момент синтеза этих разнообразных культурных интенций и возникают с середины XIX в., как правило, описательные труды по «народной», «тривиальной» и т. п. литературе (с характерной двузначностью подобных квалификаций – «народная» и «литература» и т. п.). В дальнейшем аскриптивные компоненты конституирования литературного материала (привязка к социальному положению авторов или обладателей текста) систематически эрозируются в теории и практике литературного авангарда и «порожденной» им «массовой культуры», создавая перманентные ситуации «кризиса литературы» (либо таких ее полярных по отношению друг к другу эквивалентов, как «роман» и «поэзия»).

С приобретением литературой статуса культурной ценности у понятия, помимо основной и нормативно закрепленной семантики, возникает ореол переносных значений. Здесь стоит указать на употребление «литературы» в качестве метонимического обозначения совокупности (или области) «вторичного» знания о литературе (заглавия учебников, словарей, библиографий, названия школьных и академических курсов и т. п.). Наряду с подобной инструментализацией семантики наблюдаются и противоположные процессы наделения термина подчеркнуто аффективными значениями, фиксирующими отношение к литературе или ее субститутам как к символам отрицательной ценности (ср. верленовское «все прочее – литература» в противоположность поэзии или, напротив, разговорное «ну, это лирика»).

Для дальнейшей разработки данного круга проблем небезынтересно отметить некоторые исторические констелляции, характеризующие этапы семантических трансформаций «литературы». Так, можно установить связь между процессами приобретения литературой и утраты наукой неспециализированных значений «культурного» как «искусного», «интеллектуального» (ср. фактическую синонимичность «литературы», «искусства» и «науки» по крайней мере до XVII века, а в отдельных культурных регионах и позднее). Кроме того, есть основания усмотреть соответствие между процессом становления в рамках автономизирующейся литературной системы представлений о литературе как выражении «реальности», в том числе социальной[38], и, соответственно, выработкой «реалистических» конвенций репрезентации, с одной стороны, и выдвижением литературы в качестве объекта специализированного (в том числе – социологического) знания, с другой.

***

Таким образом, начало существования литературы в ее «современных» развитых формах относится к XVIII в. Эрозия и последующий распад сословного общества, усиление (первоначально экономическое, а к концу века и политическое) городского сословия сопровождаются разрушением жесткого традиционализма механизмов социальной регуляции, дифференциацией и интенсивным формированием социальных и культурных институтов, принимающих на себя функцию восполнения или замены утративших, или утрачивающих, свою силу социальных регулятивных систем. Другими словами, на смену традиционализму с его неизменными типами закрепленных жизненных укладов приходят нормативные и ценностные системы поведенческой (в самом широком смысле) регуляции. Идеальный состав этих новых систем значений охватывается и определяется специфическим понятием «культура». В отличие от иерархического семантического космоса Средневековья, в идею «культуры» как идеала и задачи вошло представление о практическом и теоретическом формировании жизни, подчинении действительности «культурной личностью». Овладение и господство, управление как внешними, так и внутренними природными силами человека, установление разумной власти над стихией «природы», «естественности» (все равно, какого рода) тесно связаны с интенсивными процессами секуляризации, утратой единых критериев и оснований ориентации личности в мире, потерей религиозных санкций Разума, а, соответственно, в системах рационалистических метафизик Просвещения – с утратой монизма, нормативной гомогенности мира, определявшейся авторитетом Высшего существа.

Парадоксальная ситуация, отмечающая констелляцию возникновения культуры, заключается в том, что продукты человеческой деятельности стали собственной критической инстанцией, т. е. единственной легитимной основой оценки. Без сомнения, это явилось следствием того, что значения традиционного миропорядка, определявшего всю систему поведенческих регуляций, подвергались резкой и интенсивной универсализации. Другими словами, прежние предписания определенного типа социального поведения и, соответственно, чувствования, мышления, желания и т. п. (аристократического, благородного, надлежащего) после существенной трансформации и интерпретации мыслителями городского сословия (новой и неродовой аристократии и др.) стали «высокими» образцами «человеческой природы», «естественными», «всеобщими» нормами Разума и нравственности. Утрачивая свой социальный аскриптивный характер, они превращались в совокупность идеальных требований и проекций, представлений о «культивировании» человеческого рода, воспитании и образовании в соответствии с нормами и принципами душевного и духовного благородства и разумности.

Изменение типа регуляции выразилось в замене аскриптивного предписания (содержания традиции) либо обобщенным нормативным, либо ценностным образцом действия, не связанным, по крайней мере формально, с определенным типом его социального носителя. Предпосылкой этого (или, точнее, формой экспликации данного поведенческого механизма системы культурной регуляции) стал «высокий» ценностный ранг подобного культурного образца. Содержательно универсализация образца сопровождалась низкой оценкой социальной реальности настоящего, не соответствующего идеальным требованиям и предписаниям. В условиях общества, только что выходящего из мира традиции, с его репродуктивной в отношении прошлого «культурой», пиететом и благоговением в отношении авторитета стародавнего, издавна сущего, «культурные» значения приписывались прежде всего персонажам, героям и событиям высокого предания, «исторического» прошлого.

«Культурой» (в идеальном смысле) становилось содержание «исторического» фонда традиций, утративших свою силу непосредственного упорядочения социального бытия, ставших «историей», «естественной историей». Структуры прежнего социального взаимодействия превращаются в смысловые и символические структуры культурных значений, в общие, обобщенные образцы действия – представления, идеи, ценности и т. п., – получающие с функциональной точки зрения значительный регулятивный потенциал (по отношению непосредственно к поведению или к необходимости согласования и гармонизации других систем значений). При этом культура и связанная с ней идея «образования» (немецкое протестантское die Bildung – формирования по образу, по подобию), а позже и воспитания, т. е. культивирования человеческой породы или природы, «облагораживания» и рафинирования (у просветителей, в особенности) человеческих способностей и сил, основывались на уже длительное время существовавших механизмах письменности, «письменной культуры»[39]. Последняя содержала в себе многие из сложившихся форм и значений как социального, так и специфического семантического и экспрессивно-технического, т. е. образно-символического, рода, на которых несколько позже будет основываться функционирование литературы. Если средством облагораживания и утончения Разума стало (конец XVIII в.) образование посредством передачи и усвоения всего систематизированного и упорядоченного корпуса знаний – наука (точное значение немецкого термина die Wissenschaft), то культивирование «души», чувств и нравственных способностей было отведено литературе и изящным искусствам.

Формирование «культуры» как своеобразной секулярной идеологии, базирующейся на представлениях о естественных врожденных способностях, идеях и правах человека и, стало быть, общих всему человечеству Разуме, нравственности, инстинктах и проч., предполагает уже полное развитие и экспансию письменности во всех сферах общества, в которых разрушились (т. е. были осознаны в своей практической ограниченности) системы регуляции посредством традиции или обычая.

Усложнившийся характер многократно дифференцирующейся системы социального взаимодействия потребовал формального, фиксированного, внеличного посредника. Место обычая или нерушимого, неспециализированного канона постепенно занимали обобщенные – надличные и ситуативно не закрепленные – правила и руководства (нормы права, в том числе – гражданского права, определяющие многообразные договорные отношения собственности, авторства, рамки свободы, ответственности, денежные обязательства и т. п.), рекомендации, оставляющие значительную свободу выбора или интерпретации действия. Расширение сферы функционирования письменности, письменной культуры[40] трансформировало старые механизмы репродуцирования общественной системы, особенно тех наиболее важных и сложных подсистем ее, в которых фиксированы фундаментальные представления о мире и его смысле[41]. Элементы этих структур со временем приобрели «рациональный» (инструментальный, «технический» или формальный) характер, допускающий свободную оценку по различным критериям и основаниям пригодности тех или иных содержаний традиции. Эти изменения затронули, естественно, и старые формы образной символики и повествования, а также «сценические» формы. Их функциональная роль и статус изменились, поскольку с ними – уже существующими, традиционно-символическими структурами, в которых сохранялись остающиеся высокоавторитетными канонами представления религиозного или архаизированного светского содержания, – создавалась новая сфера форм и значений. Будучи