Дорога запустения - Йен Макдональд

– Иль хто из вас признаётся, иль жанитесь на ей все, – сказал Сонни Майагес. Его жена подкрепила требование дробовиком. – Ну, чтой-то? Грите иль жанитесь.

Братья Галлачелли отказались от обеих альтернатив.

Никто и нигде в мире не стал бы терять и секунды сна из-за глупой девчонки вроде Мэгз Майагес. Совсем рядышком, в Белладонне, на одной улице Томболовой насчитывалось восемьдесят пять абортариев и двенадцать воспитательно-трансплантационных бюро для глупых девчонок в таком же, как Мэгз, положении. Однако Белладонна была Белладонной, а Бирма-Шейв – Бирма-Шейвом, потому-то братья Галлачелли предпочли Бирма-Шейву Белладонну. Там они получили десятидолларовые дипломы по сельхознауке, юриспруденции и машиностроению в шарашкином универсиуме. Там и жили бы счастливо до скончания века, если бы не печальное недоразумение с ножом, пьяным челночным грузчиком и девушкой в баре на улице Примаверы. Братья вновь бежали, ибо в Белладонне имелся какой-никакой закон, который за неимением тотально честной полиции блюла полиция тотально коррумпированная.

Так сеть сияющих стальных рельсов, паутиной опутавшая весь мир, пленила братьев: фермера, юриста, механика. Эд – механик, Луи – юрист, Умберто – фермер. С такими профессиями они могли приехать куда угодно в мире, потому что мир был достаточно молод, чтобы работы хватило на всех и с избытком. Но место, куда они приехали, звалось Дорогой Запустения.

Они соскочили с подножки, ужасно потные, но все еще дьявольски красивые, и метнулись в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д». Один за другим ударили по настольному звонку. Люди оборачивались и глядели на братьев Галлачелли. Братья Галлачелли улыбались и махали руками.

– Эд, Луи и Умберто, – представил всех один.

– Ищем местечко для ночлега, – объяснил второй.

– Чистые постели, горячие ванны и горячие обеды, – сказал третий.

Персея Голодранина показалась из пивного погреба, где прилаживала новую бочку.

– Да? – сказала она.

– Эд, Луи и… – сказал Эд.

– Ищем ме… – сказал Луи.

– Чистые по… – сказал Умберто, и все трое моментально и одновременно почувствовали, что глубоко и страстно в нее влюбились. Есть, видите ли, теория, по которой для каждого из нас найдется человек – абсолютный и совершенный идеал нашей любви. Братья Галлачелли, будучи одной и той же личностью, помноженной на три, конечно, делили на троих общую уникальную любовь: абсолютным и совершенным идеалом их жизни была Персея Голодранина.

Наутро братья Галлачелли явились к д-ру Алимантандо за статусом постоянных жителей. Д-р Алимантандо оделил Умберто большим участком земли, Эда – сараем для починки машин, и поскольку он не мог оделить Луи конторой, или местным судом, или хотя бы уголком в баре для адвокатской практики, он оделил его почти таким же, как Умберто, наделом и посоветовал заняться животноводством – ничего ближе к юриспруденции на Дороге Запустения не было.

У Микала Марголиса была проблема. Он до умопомрачения втюрился в женщину-ветеринара из Дома Двенадцать на той стороне улицы. Но объектом и утолением его любострастия оставалась Персея Голодранина, партнер по постели и бизнесу. У женщины-ветеринара из Дома Двенадцать, а звали ее Марья Кинсана, тоже была проблема. Марья Кинсана была объектом похоти собственного брата Мортона. Только она не любила ни Мортона, даже как брата, ни Микала Марголиса. Единственной, кого она любила, была она сама. Однако ее себялюбие имело огранку бриллианта и отбрасывало от светящейся Марьи Кинсаны столь многоцветное сияние, что окружающие обманывались и верили, что она любит их, а они любят ее.

Одним из таких обманутых окружающих был брат Мортон Кинсана, одержимый странными наклонностями дантист, чей собственнический инстинкт в отношении сестры никого не мог одурачить. Все знали, что он втайне ее желает, и он знал, что он втайне ее желает, и она знала, что он втайне ее желает, а когда столько людей в курсе, говорить о тайном желании не приходится. Но благоговение и собственнический инстинкт Мортона Кинсаны были столь велики, что он не мог заставить себя и пальцем коснуться сестры. Оттого Мортон Кинсана на расстоянии вытянутой руки горел в аду неудовлетворенности. И чем дольше горел, тем жарче становилось пламя одержимости. Как-то вечером он поймал сестру на флирте с братьями Галлачелли: она смеялась над их грубым фермерским юморком, пила их напитки, касалась их грубых уродливых рук. Тогда же и там же Мортон Кинсана поклялся, что не станет лечить братьев Галлачелли, даже если они будут умолять его и орать от зубной боли; даже если агония гниющего дентина высвободит в них зверя, и они будут биться головами о стены; нет, он их прогонит, прогонит не мешкая, обречет на стенания, мучения и скрежет зубовный за то, что они подбивали свои похотливые клинья к его сестре Марье.

Другим таким же дураком был Микал Марголис. Из-за матери он очень долго не мог обрести счастья в любви. Едва мать объявила о своей помолвке, Микал Марголис обрел счастье в любви, счастье с энергичной, жизнерадостной, ненасытной Персией Голодраниной. Потом с еженедельного меридианского товарняка сошли Мортон и Марья Кинсаны. Микал Марголис, забирая со станции пивные бочки и ящики со спиртным, заметил высокую мускулистую женщину, покидающую перрон с природной грацией и потаенной мощью гепарда. Их глаза встретились и разошлись, но в миг контакта Микал Марголис ощутил, как разряд позвоночного электричества переплавляет самый сердечник его сердца, хранящий всю порядочность и честность, в толстый слой черного стекла. Он любил ее. Он не мог думать ни о чем, кроме того, что любит ее.

Когда д-р Алимантандо оделил Кинсан пещерой, Микал Марголис ринулся помогать им строить дом. «Эй, ты, может, лучше стойку протрешь и бокалы помоешь?» – спросила Персея Голодранина. Микал Марголис махнул рукой и ушел. Когда д-р Алимантандо оделил Кинсан участком под огород, Микал Марголис приходил и окапывал, дренировал, запруживал, пока не всходило сверкавшее алмазами лунное кольцо. «Не подашь посетителям пива? – говорила Персея Голодранина. – Не сварганишь кой-какой ужин для изголодавшихся?» И когда Мортон Кинсана с сестрой пришли в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д», Микал Марголис принес им по пиале горячего плова с бараниной и столько бесплатного пива, сколько в них поместилось, а потом шутил и болтал с ними, пока трактир не закрылся. Когда в трактире заболела курица, и ее, предназначавшуюся в вечерний суп, Микал Марголис отнес Марье Кинсане; та стала тыкать и щупать курицу, а он предался фантазиям, в которых ветеринар проделывала это же самое с ним. Той осенью у Марголиса и Голодраниной животные заболевали часто.

И все-таки Микал Марголис не был счастлив. Он колебался между любовью доброй женщины и любовью злой женщины, как крошечный кристалл кварца, отсчитывающий время. Персея Голодранина, вся в заботах и невинная, словно орлица в небе, спросила мужа, не заболел ли он. Микал Марголис застонал, и то был стон беспримесной неутоленной похоти.

– Может, тебе показаться кому-нибудь, любовь моя, последние дни ты совсем не думаешь о работе. Как насчет той женщины, ветеринара? Люди, в конце концов, тоже вид животных, разве нет? Она могла бы тебе помочь.