Доброе имя - Александр Олегович Богданов

неповторимую, кому он посвятит всю свою жизнь, как отец посвятил своей жене.

Люба вовсе не подходила на роль такой единственной. И все-таки, когда после ухода Сергея Аркадьевича она стала обсуждать с ним расписание на текущий месяц, Лев в большей степени был занят ее рассматриванием, чем предстоящими переговорами и встречами. Наконец, устав от волнительного напряжения в каком находился, он с трудом переключился, решил проветрить голову и нанести внезапный визит куда-нибудь. Память тут же подсказала ему, куда направиться – в детское гематологическое отделение.

В больнице его встретила Лариса Тимофеевна, причем не в своем отделении, а в холле первого этажа – то ли хотела выразить этим особое уважение гостю, то ли хотела попытаться, не поднимаясь наверх, обсудить с ним вопросы, приведшие к его столь внезапному визиту.

– Лев Сергеевич! Мы совсем не готовились к Вашему приезду!

– Да и не стоило. Я надолго не задержусь. Загляну только к своим знакомым.

Соловейчик направлялся к Саше, но палата, в которой лежала Вера, была ближе, и он решил проведать ее раньше. В палате никого не было, кроме Веры, лежащей лицом к стене. Лев тихонько вышел и пошел в Сашину палату, но и там Сашу не нашел. Тогда он снова вернулся к Вере. Она к этому времени сидела на кровати и смотрела в пол. На голове у нее была повязана зеленая шелковая косынка – узлом на шее сзади. Лев не был уверен, что перед ним Вера.

– Здравствуйте! А где Сашенька?

Вера подняла голову и слабо кивнула в ответ.

– Это Вы? Вас не предупредили? Сашенька ушел.

– Куда?

Вера, кажется, похудела. Платок облегал ее маленькую головку, делал Веру похожей на десятилетнего мальчика, изображающего пирата. Если бы она могла сейчас рассмеяться, все бы увидели маленькую разбойницу из Снежной королевы. Но она не могла рассмеяться. В ее глазах была какая-то отстраненная усталость. Правда, в тот момент она заметно оживилась, но веселей от этого не стала.

– Как это странно! Вы совсем не понимаете ничего! Мы вот на одном языке говорим, а ни Вы меня не понимаете, ни я Вас. Какой Вы наивный! Я, если бы здесь не полежала, еще глупее была бы, – выходило так, что Вера жалела Льва.

– Саша умер. А Вы, наверно, его покатать на катере хотели?

Лев опустил голову еще до того, как услышал ответ. Он успел понять чуть раньше.

– Хотел, – не зная, что сказать, продолжил он.

Вера снова оживилась.

– Значит, он Вам нужен был. И мне он был нужен, у меня никогда братика не было, а я так мечтала. Если бы он поправился, я бы его себе взяла, маму уговорила бы. Если я еще бы сама поправилась. Он никому кроме меня и не был нужен. А теперь я одна осталась.

– А родители?

– У меня только мама.

– А мама?

– Она жить останется.

– Почему, Вера, Вы так говорите? Все будет хорошо.

– Простите, не помню, как Вас зовут. Лев…

– Лев.

– Лев, я Вас прошу, мне плохо. Спасибо, Вы добрый человек. Но между нами уже стена, и это стена моей боли… Моей… Оставьте меня, пожалуйста. Приходите потом, если захотите.

В коридоре Лев встретил поджидавшую его Ларису Тимофеевну. Она была явно озабочена впечатлением, которое новость произвела на Соловейчика.

– Пойдемте ко мне, – предложила она, – в коридоре неудобно разговаривать.

В кабинете Лариса Тимофеевна взяла лежавший у нее на столе лист, на котором были обозначены потребности отделения, и отдала его Льву.

– А здесь есть то, что поможет Вере?

– Конечно, лекарства полагаются всем пациентам по мере их потребности. Вера получает лечение даже в большем объеме, чем другие.

– В большем?

Среди прочих обязанностей Ларисе Тимофеевне приходилось сообщать родителям о бесполезности усилий врачей. Она наносила этот удар, будучи орудием судьбы. Но сколько ни пыталась она напоминать себе, что эмоции только вредят работе, оставаться безучастной не могла. Тяжело смотреть в глаза детям, отказываясь бороться за них. Но еще тяжелее разговаривать с родителями. Сама Лариса Тимофеевна объясняла это тем, что дети просто просят помощи, но не спрашивают ответа, а значит, не теребят совесть извне, не устраивают скандалов, разбирательств с начальством. Лариса Тимофеевна в беседе со взрослыми выработала привычку, казавшуюся ей и удобной, и вредной одновременно: она не смотрела в глаза собеседнику, и так умела это делать, что поймать ее взгляд было невозможно. Такая привычка позволяла облегчить для нее тяжесть разговора, но представляла ее неискренним, лживым человеком. Были периоды, когда она брала себя в руки и разговаривала совсем как другие люди. Но время от времени привычка выскакивала как чертик из табакерки. Это произошло сейчас.

– Ее болезнь тяжелее, чем у других, – ответила Лариса Тимофеевна, блуждая взглядом по всем точкам над головой собеседника.

Лев насторожился.

– Я хотел бы помочь ей в первую очередь.

– Дорогой Лев Сергеевич, – врач вздохнула и, взяв себя в руки, стала смотреть собеседнику в глаза, – мы обязаны делать прогнозы, но я этого не люблю. И мы всегда боремся до конца даже при самых плохих прогнозах. Но у Веры все-таки слишком мало шансов. Ей назначили дополнительную дозу химиопреператов. Пока ничего другого сделать невозможно.

Лев не мог понять, как ему поступить: продолжать просить за Веру, уйти, обсуждать список, предложенный заведующей отделением. Лариса Тимофеевна, видя его замешательство, продолжала:

– Лев Сергеевич, раз уж Вы с нами, мы делаем общее дело вместе. Не тревожьтесь, если делаете добро для других. Оно Вам вернется. Может быть, и Вере будет лучше.

С предложенным перечнем Лев отправился к директору фонда, чтобы обсудить возможность оказания помощи вне утвержденного бюджета. Сумма была не слишком велика – всего полтора миллиона рублей, но директор отказывался своей властью разрешать расходовать средства.

– Но ведь есть резервная статья, почти не израсходованная. А уже конец года, – горячился Лев.

– Она резервная, на крайний случай.

– Я вынужден обратиться к отцу из-за такой мелочи!

– Конечно, ведь это Ваша обязанность как супервайзера.

Вечером Сергей Аркадьевич был занят, но поговорил с сыном по телефону.

– Нет, нет! Это даже дело принципа. Если мы будем так легко соглашаться на их просьбы, они нам на голову сядут.

– Какой принцип, папа? Это дети, живые.

– Понятно!

– Тогда, в чем причина?

– В мире есть зло. Не ты его сюда пустил, не ты прогонишь. А если ты будешь брать неподъемную ношу, просто надорвешься. Понимаешь, что это значит?

– Понимаю.

– Не понимаешь! Ты добра не сделаешь никому, а себе повредишь. Ты причинишь зло, понимаешь? Ты не для этого работать туда пошел. Надо думать, как