Фрау Волле и аромат шоколада - Ютта Рихтер

Мама опустилась на кухонный стул и утёрла пот со лба. Она побледнела как мел. Так всегда бывало, стоило нам пораниться.

– Это от жалости, – пояснила она. – В больнице со мной такого не случается.

– И слава богу, – сказал Мориц, – а то бы ты осталась без работы. Врачу, который не переносит вида крови, нечего делать в больнице.

Наконец фрау Волькенштайн нашла то, что искала: маленький коричневый пузырёк. Она отвернула крышку, налила жёлтую жидкость себе на ладонь и принялась быстро втирать её нам в кожу. Через пару секунд шрамов как не бывало.

– Ну и ну! – удивилась мама. – Что это за чудодейственное средство?

– Ничего особенного, – отвечала фрау Волькенштайн. – Гомеопатические капли. Могу оставить вам пузырёк.

Мы с Морицем закрыли за собой дверь и припустили по Ястребиному переулку. Мимо синего дома, мимо жёлтого и красного, мимо зелёной кованой калитки Тоцци, где заливалась лаем такса, скакала от злости и яростно скребла землю когтями, потом мимо чёрного магазина фрау Волькенштайн…

Но на этот раз мы не затаили дыхание и не схватились за руки, чтобы прошмыгнуть незаметно. Наоборот, мы даже пошли медленнее, повернули головы и попытались разглядеть сквозь витринные стёкла, что там, внутри. В магазине было темно, но мы всё-таки увидели прилавок – громоздкий, как в старинных лавках. А на нём – кассовый аппарат с серебряными клавишами, тоже словно из прошлого.

Зое Зоденкамп ждала нас на Ратушной площади. Она налетела на меня, чуть не лопаясь от любопытства.

– Ну, рассказывай, как там ваша новая няня? Хорошая? Можно вам теперь дольше телевизор смотреть? Моя няня раньше мне всё позволяла. Телевизор смотреть, пока врач не придёт, и всё такое. Потому что сама могла тогда сколько хочешь болтать со своим дружком. Ваша такая же? Как её хоть зовут? Выкладывай!

– Откуда ты знаешь про няню?

Я не помнила, чтобы говорила об этом Зое.

– От мамы. Она сказала, что ваше объявление больше не висит в супермаркете. Ну же, выкладывай! – теребила меня Зое.

Я покосилась на Морица. Он закатил глаза, состроил рожу и поднял вверх большой палец.

– Ты правда хочешь знать, как её зовут? Обещаешь, что никому не проболтаешься? Ни словечком?

– Ну конечно, говори же, не тяни!

– Её зовут Гезина Волькенштайн, – сказала я.

Зое выпустила мою руку и закрыла ладонью рот.

– Та самая Гезина Волькенштайн? У которой чёрный магазин, где исчезают дети?

Мы с Морицем кивнули.

– Гезина Волькенштайн, – охнула Зое. – Да ваша мама, наверное, сошла с ума, если оставляет вас на целую ночь с Гезиной Волькенштайн!

На большой перемене о нашей няне знала уже вся школа. Зое Зоденкамп, не сомневаясь ни секунды, нарушила своё обещание.

Ученики стояли группками и шептались, а когда я или Мориц подходили ближе, сразу умолкали, и повисала какая-то неловкая тишина.

Первоклашки, завидев нас, разбегались. Старшие ученики сторонились, уступая нам дорогу. Они держались от нас подальше, словно боялись, что умение колдовать, которое приписывалось Гезине Волькенштайн, передалось и нам.

Морицу, похоже, это даже нравилось. Когда ему встретились первоклашки, он скорчил им рожу, пробормотал какую-то тарабарщину и потом был страшно доволен, что малышня с криками разбежалась. Старшие забавляли его ещё больше. Те, кто ещё вчера его задирали, теперь расступались, когда он проходил мимо, направляясь в класс.

Мне же всё это радости не доставляло. Даже Зое Зоденкамп не желала больше сидеть со мной и попросила у фрау Падберг разрешения пересесть. Но тут её ждало разочарование.

– Через две недели мы будем заново распределять места, Зое. А пока посиди с Мерле.

Тогда Зое соорудила посередине нашей парты стену из учебников, коробки для бутербродов и молочного пакета. Стена получилась такая высокая, что голова Зое совершенно за ней скрылась.

Только Себастиан Шнемилх – единственный в классе – пропускал мимо ушей россказни про Гезину Волькенштайн.

Он, как обычно, подошёл к нам на большой перемене и предложил поменяться бутербродами.

Отец Себастиана был мясником, поэтому ему всегда давали хлеб с толстым ломтём колбасы. А Себастиан колбасу терпеть не мог.

У меня же обычно были бутерброды с сыром и кружками маринованного огурца. Так что я охотно с ним менялась.

Развернув свой бутерброд, я обнаружила на сыре сложенную записку. Я поспешно сунула её в тетрадку и протянула бутерброд Себастиану.

Когда он ушёл, я достала записку. Старинным почерком с завитушками на бумаге было написано моё имя. Дрожащими руками я развернула листок и прочитала:

ПРАВИЛА БЕДОКУРИИ:

Мерлюша, дружочек…

Странно. Как Гезина Волькенштайн узнала, что случилось прошлой ночью? Она же сама сказала, что нас покусали комары. А о клыкастых троллях и речи не было, не говоря уж о Бедокурии. Это наш с папой секрет. Мама всегда называла нас заговорщиками и, вскинув голову, выходила из комнаты, когда папа нам что-нибудь рассказывал. Название «Бедокурия» тоже придумал папа. И Мерлюшей меня только он называл. И что означает эта фраза: «А в беде не позабудь: всех погубит средний путь!»?

Я сидела за стеной, воздвигнутой Зое Зоденкамп, и трясла головой. Но напрасно: мысли не желали приходить в порядок. И я не могла разгадать эту загадку.

Я читала и перечитывала записку, пока не затвердила правила наизусть. Буквы начали расплываться, я закрыла глаза, чтобы дать им отдохнуть. А когда открыла, передо мной лежал чистый лист бумаги. Буквы исчезли…