Американец - Массимилиано Вирджилио

Заслышав грохот, местные жители побросали свои дома и укрылись в старых каменных хижинах в стороне от всех поселений. «Ракеты не из пустоты появились, – рассказал мне отец в день оформления покупки квартиры. – Несколько месяцев подряд мы только и слышали, что о Каддафи, о том, как Кракси и Андреотти отреагировали на захват лайнера “Акилле Лауро”, о базе Сигонелла и этом ничтожестве Абу Аббасе. На самом же деле политиков волновала только биржа. Пьяцца Аффари была золотой жилой, которая позволяла каждому, даже такому, как я, родившемуся в послевоенной Форчелле голоштаннику, мечтать о покорении вершин…»

Таким образом, в 16 часов 16 минут 16 апреля, по прошествии почти двадцати четырех часов после воздушной атаки ливийцев, пока котировки ценных бумаг подрастали на 6,66 %, а секстили Марса, Венеры и Рака выстраивались самым идеальным образом, всем стало ясно, что ни Каддафи, ни Рейган, ни Третья мировая война не в силах остановить итальянцев в их погоне за золотом.

Мгновение спустя Эдуардо ответил на звонок Паскуале из отдела ценных бумаг, и тот сообщил, что к ним поступило распоряжение о продаже личных акций генерального директора банка Фердинандо Вентрильи по прозвищу Король. Он продал принадлежавшие ему тринадцать тысяч акций «Аэриталии», возглавляемой его братом. Речь шла о корпорации, внушительным пакетом акций которой отец владел уже давным-давно.

Надо было продавать.

Он достиг вершины. Небесные тела дали ему шанс, и нельзя было позволить алчности ослепить себя. Если Король Фердинандо решил сразу избавиться от всего пакета акций, мог ли мой отец придумать лучшее решение? Он готов был поспорить, что в течение двадцати четырех часов котировки ценных бумаг обвалятся. Для Эдуардо не имело значения, что там произошло на самом деле и не обменялись ли братья секретными сведениями. Надо было живо избавляться от акций. Наступил лучший день в его жизни.

Он дал отмашку Паскуале, что пора продавать, и тот отправил телексом распоряжение банковскому агенту, находившемуся в биржевом зале миланского Палаццо Медзанотте. 16:39. Эдуардо только что заработал двести миллионов лир. И все благодаря телефонному звонку. Он вытащил чековую книжку и выписал чек на два миллиона самому лучшему своему компаньону – Паскуале, сыну мыловара с виа Дуомо, когда-то взявшего измором дона Джеппино и получившего стиральную машину, которую тот не мог себе позволить. А второй чек, на один миллион, предназначался коллеге из отдела ценных бумаг, попросившему в тот день отгул, – Паскуале всего-навсего подменял его. «Надо быть щедрыми, когда дело касается богини с завязанными глазами, – любил повторять Эдуардо. – Пусть она и не видит нас, но на хорошие манеры обращает внимание».

* * *

Однажды, уже после выхода Человека-паука из тюрьмы, отец предложил мне навестить дедушку с бабушкой. Я ничуть не удивился, потому что раз в месяц мы обязательно ездили к ним вдвоем, была у меня такая семейная обязанность.

Это всегда происходило субботним вечером. Отец забирал «мерседес» из автомойки, проезжал по огибающей аэропорт дороге и через несколько минут оказывался на окраине Казории, северного пригорода Неаполя, где прошли его холостяцкие годы и куда мои бабушка с дедушкой давным-давно переехали из печально известных желтых малоэтажек Форчеллы. Увядающая избыточность старого города с его перенаселенными вонючими закоулками сменялась иным увяданием, уже не таким жизнерадостным и многообразным, бедняцкого района на полпути между полями, засаженными кабачками, и дорожной развязкой.

Мне становилось дурно от одной мысли о том, что предстоит целовать впалые щеки деда, который из-за глаукомы ослеп на один глаз и давно перестал вставать с кровати. Но отступать было некуда. Я уже вырос, и теперь приходилось считаться с условностями: при встрече следовало звучно, чтобы все слышали, расцеловать дона Джеппино в обе щеки, пока он в ответ целует воздух своими холодными пересохшими тонкими губами.

Дверь открывала моя бабушка донна Амалия, насмешливо улыбалась, тащила меня на кухню и принималась жаловаться на сломавшийся телевизор и грабительские счета за телефон («Вот, посмотри», – говорила она, всучив мне бумажки), а отец тем временем закрывался в комнате деда и брил его.

Через пятнадцать минут дверь комнаты распахивалась, нестерпимый запах одеколона «Деним» тотчас разливался по всей квартире, и меня запускали в спальню. Я устраивался в кресле рядом с дедушкой (достаточно близко, чтобы казаться любящим внуком, но всегда чуть сбоку, чтобы не смотреть в мертвый глаз) и слушал его нудное бормотание, которое не прекращалось вот уже больше десяти лет и которое, к счастью, разбирал хотя бы мой отец, сидевший рядом с ним на кровати.

Я не понимал ни слова. Поскольку какая-то часть этого хрипа могла быть адресована мне, требовался синхронный перевод. Домашнее задание, любимые предметы, футбол. Отец в безличной форме озвучивал мне вопросы дона Джеппино, на которые я всегда отвечал с растерянностью в голосе (отвечал одновременно и больному деду, и ему, потому что некоторые из этих вопросов он сам мне никогда не задавал): домашние задания для мальчика моего возраста стоят на первом месте, любимые предметы – итальянский и футбол, хотя в последнее время мне больше нравится баскет. Баскетбол, дедушка.

Дон Джеппино смотрел на меня здоровым глазом, на лице – жуткая гримаса, которая когда-то давно, видимо, была улыбкой, – и наконец издавал несколько нечленораздельных звуков, однако отец не удосуживался их перевести. Может, то были ободряющие слова, приличествующие случаю комментарии или дедушкины советы. Откуда мне знать, ведь старик говорил на языке мертвых.

Наконец появлялась донна Амалия и избавляла меня от пытки: она приносила стакан шипучки (будучи почему-то уверенной в моей любви к этому напитку) с неизменным вишневым печеньем, которое специально для нас покупала накануне. Каждый раз мне приходилось сражаться своими хрупкими зубами с сухим комком из песочного теста, а бабушка все так же улыбалась, спрашивала, не хочу ли я еще стаканчик шипучки, и волей-неволей приходилось соглашаться, потому что иначе печенье было не проглотить.

– Говорят, ты связался с бандой, – сказал отец, когда мы возвращались домой тем субботним вечером.

– С какой бандой?

– С Бандой покрышек. Слышал о такой?

– Нет, никогда.

Он покосился на меня, держа левую руку на руле и высунув локоть в окно. Я не отрывал взгляд от дороги – лоскутного одеяла из асфальта, на котором его «мерседес» нещадно трясло. Небо было серым, но безоблачным. Банда покрышек. Когда я расскажу Лео, он умрет со смеху.

– Ты точно ни при чем? – не отставал отец.

– Совершенно точно.

Обычно он любил поговорить, больше того – обожал, поэтому самым необычным в те субботние вечера было его молчание. Неважно, шел ли на улице дождь или светило солнце, грустил ли он или радовался, было ли в кошельке пусто или густо, подскочили ли его ценные бумаги в цене или упали до исторического минимума, в присутствии родителей и по дороге домой Эдуардо не произносил ни слова. Только им двоим, Джеппино и Амалии, было по силам заставить его замолчать, каждый раз они заманивали его в ловушку из болезненных воспоминаний о голоде и недугах, как два браконьера – редкую птицу.