Козни колдуна Гунналуга - Сергей Самаров

— Польза не польза, а не бросать же его, — ответил Овсень. — Без меня его обидит кто угодно, пропадет домовушка… Он добрый и на меня полагается… А делать только то, из чего можешь пользу извлечь — это как-то и не по-людски…

Ансгар пожал плечами. Только из доброты тащить с собой в опасное место того, кто сам себя защитить не сможет, но кого, возможно, придется лишний раз защищать, — это было выше его понимания. Конунга с детства учили быть рациональным, и потому ему трудно было правильно оценить славянскую натуру, в угоду которой люди с непонятным удовольствием мирятся с неудобным и даже мешающим. Но спорить конунг не стал, понимая, что доказывать что-то сотнику сейчас бесполезно. Он просто не захочет понять, потому что это идет против его натуры.

Если на драккаре командовал всем ярл, которому принадлежал драккар, то на ладье командовал даже не сотник Овсень, старший среди воинов, а кормчий, который только что закончил пристраивать свое тяжелое весло и подошел к сотнику.

— Будем отплывать? Другие ладьи тоже готовы.

— Отплываем, Валдай. Если что-то нужно будет, спрашивай меня.

С кормчим Овсень общался подчеркнуто уважительно. Должно быть, у славян кормчие в почете, как сразу заметил Ансгар. Значит, и ему самому следует относиться к Валдаю с уважением. Впрочем, юный конунг слышал от кого-то, что славянские кормчие часто являются одновременно и хозяевами лодок. А хозяин лодки уже человек не простой.

— А что мне может быть нужно? — Валдай пожал плечами.

— Помощь гребцам выделить или еще что…

— Пока не нужно. Идем в двадцать весел. На реке больше не потребно. Десяток гребцов отдыхает. Если что, я их подниму.

— Тогда и я отдыхать отправлюсь, — предупредил сотник. — Ночь неспокойная была.

— Всем после ночной работы отдохнуть след, — согласился Валдай.

Себя ко всем он, видимо, не относил, потому что тут же взялся за весло, пробуя, как оно ходит в уключине. Хотя, когда погрузка только еще началась, кормчий ею командовал и говорил, как расставить лошадей и лосей, чтобы они не нарушали правильную посадку лодки. Лодка на плаву во многом ведет себя в зависимости от правильности уложения груза, это было дело известное. Когда погрузка закончилась, Валдай тоже остался на своем месте, проверяя такелаж выставленный и запасной. И глаз всю ночь не смыкал. Но у него работа такая.

Однако сразу отправиться тоже не удалось, потому что на причал прибежал запыхавшийся и закопченный помощник кузнеца Даляты и вызвал на борт сотника Овсеня с десятником стрельцов Велемиром и гнома Хаствита. Что-то тихо объяснял им, потом передал большой и, видимо, не слишком легкий сверток — что-то было завернуто в холстину и перевязано веревкой. Посылку унес сотник. И уже не выходил на палубу.

— По-о-ошли… — мощным рыком скомандовал кормчий Валдай.

Ладьи отошли от причала легко и слаженно, взяли одна от другой необходимую дистанцию и распустили паруса. Только чуть-чуть задержалась большая ладья с Руяна, которой требовалось выполнить разворот, но и этот маневр оказался несложным, и руяне быстро встали в общим строй. Скорость пришла сразу, а гребцы существенно увеличивали ее. Здесь не было того обязательного рывка, который сопутствует опусканию паруса на драккаре. Может быть, из-за ширины ладьи ветру трудно послать судно в скорый рывок, может быть, еще по какой-то причине. Ансгар некоторое время наблюдал за плаванием, потом подошел к веслу кормчего, чтобы посмотреть, как устроена уключина, которой на скандинавских драккарах не было. Там весло вставлялось в весельное окно в борту, и все. Этого, казалось, хватало. Здесь и само весло было другим, составленным из разных кусков дерева под прямыми углами, и уключина сложной. Но без уключины здесь обойтись было бы просто невозможно, потому что корма у ладьи прямая и высокая, а у драккара закругленная, симметричная носу и по форме, и по высоте. Здесь все было иначе. Верхний поперечный румпель располагался параллельно палубе и соединялся жестко с вертикальным своим продолжением, уходящим под воду, и крепился к ладье металлическими кольцами, которые и называли уключиной. А под водой кормовое весло, хотя здесь оно называлось не веслом, а просто прави#769;лом, снова изменялось и превращалось в большую плоскость. Из-за этой большой, в сравнении с кормовым веслом драккара, плоскости ладья была более управляемой. И легко входила в поворот. Требовалось только одно движение прави#769;ла, чтобы изменить курс, тогда как кормчему на драккаре для этого необходимо было совершить несколько гребков.

Выслушав объяснения Валдая об устройстве прави#769;ла, Ансгар отошел в сторону. Но другого занятия юный конунг себе не нашел. И, видя, что и он на палубе никому сейчас не нужен, и даже некому из старых друзей поговорить с ним, потому что все спят, включая даже нелюдей Хлюпа и Хаствита, юный конунг позвал с собой черного Огнеглаза, только что поднявшегося из трюма, и тоже отправился отсыпаться за все последние беспокойные дни. Хотя раньше намеревался хотя бы посмотреть на то место, где произошло столкновение двух драккаров и где нашли себе подводную могилу пять десятков норвежцев и шведов. До этого места оставалось всего несколько поворотов реки. Но в последний момент Ансгар решил, что лучше не бередить душу тяжелыми воспоминаниями. Да и показать это место некому. Тот же кормчий Валдай, услышав о морском сражении и о гибели людей, наверняка сказал бы, что всех бы дикарей стоило так утопить. Конунгу надоело слышать оскорбления в адрес своего народа, и он начинал уже чувствовать глубокую обиду от слова «дикарь»…

* * *

Проснулся юный конунг от тихого разговора. Голоса причального Хлюпа и сотниковского домовушки Извечи звучали едва слышно, старательно приглушаемые разговаривающими, да еще волна шелестела и шелестела под бортом за тонкой обшивкой, напевая какую-то свою монотонную песнь, тем не менее Ансгар узнал их сразу.

— А у меня своего дома никогда и не было… — говорил Хлюп, очевидно, жалея себя. — За все двести с лишним лет. Всегда, где могу, пристраиваюсь. И сейчас тоже. Летом под причалом на мокром бревне сплю, зимой у Вакоры в сенях. Там, конечно, не сильно тепло, но я не мерзучий. На солому лягу, тулупчиком нос прикрою, надышу жарко, мне и хорошо…

— А что, хозяин в дом не зовет? — удивился Извеча, сам известный любитель печного тепла и не понимающий, как можно без печки жить.

— Звал, и даже за стол сажал, да там в доме своего домовушки нет, поговорить по душам не с кем, одна только кикимора по ночам достает — щекочется. Надоела до гнилой волны. И ушел я. Она мороза боится, в сени не выходит. Там я и отдыхаю. А днем на причал хожу, смотрю, когда лед сойдет, весны жду. Наше дело ведь такое, лед двинет, причал своротить может, потому и пригляд нужен. Где подколоть, где камушков на лед наложить, чтоб весной сразу продавило и сваи укрепило. Да мало ли забот… Я и приглядываю. Да рыбкой семью Вакоры снабжаю. Полынью пробью, позову рыбину и острогой ее сверху.

— Позовешь? И как же ты ее зовешь? — удивился Извеча.

— Просто. По-рыбьи. У рыб речных у всех язык один, все друг друга понимают. Вот она и думает, что другая рыба ее кличет, и плывет. А у рыбы-то глаз на спине нету, меня в полынью не видит. И прямо под острогу подплывает.