Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

действительно, был очень скуден и прост. Даже письменный стол был тесовый, некрашенный. Единственным украшением небольшой и низкой комнаты служили две полки книг в прочных, свиной кожи, переплетах.

— А разве г-н советник не испросил вам пожарного пособие? — заметил Самсонов.

Василий Кириллович безнадежно махнул рукой.

— Станет этакий ферфлюхтер хлопотать о русском человеке!

— А на него и управы нет?

— На иоганна-Данилу Шумахера управа? Га! Этому Зевесу и немцы-академики в ножки кланяются. Одначе, пора нам с тобой и за дело. Ты грамоте-то сколько-нибудь обучен?

— Нисколько-с.

— Как? и азбуки не знаешь?

— И азбуки не знаю.

— Эх, эх! Когда-то мы с тобой до реторики доберемся.

— А это тоже особая наука?

— Особая и преизрядная; учит она не только красно говорить, но еще чрез красоту своего штиля и к тому слушателей приводит, что они верят выговоренному; подает она и искусный способ получать милости от знатных лиц, содее тебя властителем над человеческими сердцами.

— Куда уж мне заноситься так далеко! Дай Бог сперва хоть научиться простой грамоте да цыфири.

— Да, цыфирь, иначе математика, находится тоже в столь великом почете, что из оной знать надлежит по меньшей мере наиспособнейшее и наиупотребительнейшее — четыре правила ариѳметики. Ныне же начнем с первых азов родной речи. Принц Антон-Ульрих, при приезде шесть лет тому в Питер, не знал по-русски и в зуб толкнуть. Мне выпало тогда счастие обучать его как нашему языку, так равно и российской грамоте. Начертал я для его светлости наши литеры и каллиграфные прописи. Теперь оные и для тебя пригодятся: честь, братец, немалая.

С этими словами Тредиаковский достал с полки переплетенную тетрадь, где в начале была им «начертана» крупным шрифтом русская азбука, а далее — прописи. Так как его первый ученик, принц брауншвейгский, прибыв в Россию на 20-м году жизни, умел уже, конечно, и читать, и писать по-немецки, то учителю не было надобности обучать его русским буквам и складам по тогдашнему стародавнему способу: "Аз, Буки — Аб", "Буки, Аз — Ба" и т. д. Выговаривал Василий Кириллович русские буквы по-немецки: "А, Бе". К этому упрощенному приему обратился он и с своим новым учеником и был приетно поражен, с какою быстротою и легкостью тот схватывал первоначальную книжную мудрость.

— О! да этак y тебя и чтение скоро пойдет как по маслу, — сказал он. — Вот постой-ка, есть y меня тут некая торжественная песнь: еще в бытность мою в Гамбурге сочинена мною на коронацию нашей блоговерной государыни императрицы. Сам я буду читать, а ты только следи за мной.

И, развернув на столе перед учеником большой пергаментный лист, он стал, не торопясь, но с должным паѳосом, считывать с листа свою "песнь", водя по печатным строкам ногтем:

— "Да здравствует днесь Императрикс Анна

На престол седша Увенчанна"…

— «Императрикс» — это что же? — спросил Самсонов. — Императрица?

— Ну да; но по-латыни.

— А зачем же было не сказать то же по-русски?

— Высокая, братец, материе требует и штиля высокого. Для тебя сие, я вижу, еще тарабарщина. Прочитаю-ка тебе нечто более доступное, — про грозу в Гааге, городе голландском: сам ее испытавши, тогда ж и воспел. Слушай.

И Самсонов услышал, как "набегли тучи, воду несучи… Молнии сверкают, страхом поражают, треск в лесу с Перуна, и темнеет Луна… Все животны рыщут, покою не сыщут; биют себя в груди виноваты люди… руки воздевают, на небо глашают."

Голос чтеца гремел, очи метали молнии. И вдруг из тех же очей светлый луч, а из уст медовые звуки: "О, солнце красно! Стань опять ясно, разжени тучи, слезы горючи… А вы, Аквилоны, будьте как и оны; лютость отложите, только прохладите… Дни нам надо красны, приетны и ясны."

Неизбалованный слух Самсонова ласкало со звучие риѳм, а потому на вопрос: "каковы стихи?" — он отвечал вполне чистосердечно:

— Превосходны-с!

Василий Кириллович самодовольно улыбнулся.

— Это, братец ты мой, только цветочки; а уж ягодки у меня!..

"Однако он меня своими ягодами, пожалуй, еще обкормит! Хорошего понемножку," подумал Самсонов и взялся за картуз.

— Ты что ж это, уже во-свояси? — с видимым сожалением спросил декламатор.

— Да, ваше блогородие, пора. Много вам блогодарен…

— И есть за что. Сама ведь государыня императрица как меня ценит! До гробовой доски не забуду, как пел я перед нею сочиненную мною на голос оду на новый 1733 год!

— Сами же и пели?

— Собственной персоной. Голосом Бог не обидел. Государыня изволила возлежать в своем кресле y пылающого камина, а я, смиренно проползши от порога до ее стоп на коленях, в такой же позитуре пел свою оду; когда ж допел, ее величеству блогоугодно было державною дланью ударить меня по ланите. Незабвенная оплеушина!.. Ну, прощай, любезный, утешил ты меня. Завтра, о сю же пору, жду тебя опять неуклонно.

VII. Прогулка по Летнему саду

Несколько дней уже Лилли Врангель провела под кровлей Летнего дворца, но не удостоилась еще представление императрице. Из всех обоего пола обитателей дворца она более или менее сошлась пока только с немкой мадам Варленд, которой были поручены главный надзор над дворцовыми птичниками и дрессировка для государыни разных птиц. В Зимнем дворце был отведен для пернатых, как она слышала, особый двор; в Летнем же саду имелась даже целая "менажерие": в одной большой общей клетке содержались всевозможные лесные пташки, некоторые "заморские" птицы и всякая домашняя; соловьи и орлы сидели в отдельных клетках; точно так же отдельно помещалось и разное мелкое зверье: мартышки, сурки и т. п.

Собственно на «птичный» двор ни гулявшая в Летнем саду посторонняя публика, ни жильцы Летнего дворца вообще не имели доступа. Но для Лилли мадам Варленд делала изятие из общого запрета, так как девочка с таким неослабным интересом относилась к ее питомцам. Чего-чего не узнала от нее Лилли! Так, напр., что большая клетка оставляется на зиму под открытым небом, но от морозов и снега покрывается войлочным чехлом; что всего больше хлопот и забот y мадам Варленд с выучкой одного серого, с красным хохолком, красавца-попугая, который, по приказу государыни, выписан нарочно из Гамбурга и будет подарен его светлости, герцогу курляндскому, в день его рождение — 13-го ноября; что и русских-то птиц не так легко получать в желаемом количестве: хоть бы вот купец Иван Симонов подрядился наловить 50 штук соловьев по 30 коп. за штуку (легко сказать! этакие деньги!), а к осени надо, во что бы то ни стало, раздобыть еще сотню; про обыкновенных пичуг: скворцов, зябликов, щеглят, чижей, — и говорить нечего…

— Да