Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин

– Не пойду, – уверенно произнесла Таня, – сегодня надо пораньше быть дома, папа сказал, что вечером возможен погром, опасно быть на улице.

– Ну, ступай, ря-а-азанская! – усмехнулся парень и, поправив куртку на плече, зашагал по мостовой.

Парень вызывал у Тани интерес внешне небрежным видом и необычными мыслями, она не прочь была еще раз увидеться с ним, ей показалось, что даже в толчее Липок ей не было бы скучно с ним и вообще не стыдно показаться вместе.

Погром состоялся на следующий день. По улице шла толпа хулиганов в нахлобученных на лоб кепках, в руках – у кого иконы, у кого палки или железные прутья. Громили еврейские квартиры, видимо, заранее вызнали адреса, грабили еврейские магазины, били евреев… Таня вышла из гимназии с подругой, еврейкой по фамилии Мейерович. Та сжалась от страха:

– Убить могут, Таня. В лучшем случае – изнасиловать или покалечить. В Саратове, конечно, погромы не чета кишиневским, так, больше для устрашения евреев и самовыражения русского духа. В Кишиневе никому пощады не бывает, здесь могут только попугать, но все равно страшно!

Таня пригласила подругу к себе домой, благо жила недалеко от гимназии. Они пробежали пару сот метров и захлопнули за собой заветные двери.

А когда на улицах утихло, Танина подруга пошла к себе. Таню обрадовало, что в Саратове организовываются дружины по сопротивлению погромщикам, состоящие сплошь из русских людей, но кое-что удивило: почему полиция не на стороне этих дружин. Позднее, в октябре 1905 года, во время крупного еврейского погрома был задержан податной инспектор Казначейской палаты ее отца, с группой боевой дружины, стрелявшей по громилам. Оружия полицейские у него не обнаружили, но нашелся свидетель, который утверждал, что видел, как податной инспектор стрелял и ранил в толпе ломового извозчика. Полиция ничего не имела против инспектора, кроме этих показаний, да и дружинники на допросах утверждали, что он к их числу не принадлежал. Отец Тани ходил на прием к городовому полицмейстеру, ходатайствовал за своего подчиненного. Полицмейстеру просьба отца пришлась не по вкусу, но он все-таки обещал разобраться. За недоказанностью причастности к боевым действиям инспектора обвинили в уличных беспорядках и на три года отправили в ссылку. Таня была поражена этим решением. Годы спустя она расскажет будущему мужу эту историю, когда он начнет пьесу «Самооборона», Однако вышла у него не трагическая, а комическая история.

При доме, где жила семья Лаппа, был двор. Там, как и в Омске, Николай Николаевич разводил цветы. Старался привить детям любовь к природе, чувство красоты. В самом дальнем конце их участка стоял небольшой флигель. В нем жил человек, тихий и незаметный. И вдруг однажды, в 1905 году, флигель едва не взлетел на воздух от сильного взрыва. В доме Лаппа посыпались стекла, вылетела даже одна рама, а Евгения Викторовна едва не упала в обморок от страха и еле удержала на руках маленького брата Тани, недавно родившегося Владимира. Флигель загорелся. Тихий сосед оказался революционером и начинял порохом бомбы для своих друзей, которых называли в народе бомбистами. Николай Николаевич резко отрицательно относился к бомбистам, считая, что кровью и смертями человеческими жизнь не улучшишь. Он решил отвлечь детей от воспоминаний об этой истории и на лето повез их отдыхать подальше от города, в деревню со странным названием Разбойщина. Деревня им не понравилась. Место неухоженное, дикое. На следующее лето Николай Николаевич поехал в немецкую колонию, что располагалась за мостом. Там жил немец Шмидт, очень деятельный и толковый человек. У него был роскошный дом с цветником и фруктовым садом. Шмидт купил землю около Разбойщины – большой участок с прудом, построил там купальню, дачи и сдавал их в аренду, даже давал лошадей для поездок в город и обратно. Николай Николаевич арендовал у Шмидта хорошую дачу. Это было чудесное место для гуляния на чистейшем воздухе. И от станции близко – два километра. В гости каждое лето стали приезжать сестры Николая Николаевича: Соня и Катя. Они после Рязани переехали в Москву с дедушкой и бабушкой. Тетя Катя вышла замуж за Сергея Язева, адвоката. У них родилась дочь Ирина.

Из различных переплетений человеческих судеб состоит жизнь, и нечего удивляться, что это случилось. Рано или поздно Таня должна была приехать в Киев. Тетя Соня вышла замуж за полковника Давидовича. Они перебрались в Киев вместе с бабушкой и дедушкой, который вскоре умер. Жили в хорошей просторной квартире на Большой Житомирской улице. Житомир – самый близкий к Киеву из больших украинских городов, и, видимо, поэтому в его честь назвали улицу и еще потому, что там доживали свой век офицеры-отставники; кстати, и после Великой Отечественной войны уходящим в отставку офицерам было разрешено селиться в Житомире. Не знаю, продолжение это традиции или совпадение – наверное, последнее. Потом и тетя Катя вместе с Ирой перебрались в Киев. Там собралась вся семья, кроме саратовских Лаппа. Не навестить родных, хотя бы однажды, Таня не могла. Она приехала в Киев после окончания гимназии на встречу со своей судьбой.

Татьяна росла ершистой, непокорной. Разбаловала мама – будучи родом из бедной семьи, она считала великим благом не заниматься тем, что за нее могли бы сделать другие. Придет Таня из гимназии, бросит верхнюю одежду на диван, и мать говорит: не подбирай, горничная уберет; неизвестно, как сложится жизнь, пока позволяют обстоятельства – ничего не делай.

Вспомните письмо Тамары Тонтовны Мальсаговой. По сути, она не ответила ни на один мой вопрос. Увы, старость заставляет видеть детство таким, каким оно позже представляется, и отдельные оставшиеся в памяти случаи зачастую обобщаются и дают неверную картину поведения и времени. Спроси у Татьяны Николаевны, когда она, уже в преклонном возрасте, давала первое интервью, о судьбе немца Шмидта, у которого их семья арендовала дачу, вряд ли ответила бы. Просто не помнит. Выселили ли его из Саратова, как всех немцев Поволжья? Умер ли он? И своей ли смертью? Память отсекает случаи и встречи, со временем становящиеся незначительными. Зато оставляет яркие личные моменты. Как прогуливала гимназию, как отец приходил за нею на каток в Коммерческий клуб и потом наказывал. Она не спорила и покорно становилась в углу на колени. На это не было для нее уроком. Оставаясь вечером дома, она читала то, что запрещал отец: «Ключи счастья» Вербицкой, повести Арцыбашева, а из разрешенных – Гоголя, Тургенева. Отец полагал, что ей рано читать романы о любви. Он был очень строгим, но отходчивым. И причиной тому, наверное, была актерская жилка, крепко сидевшая в нем. Он по-прежнему много работал, но и в Саратове играл в любительском спектакле в театре Чернышевского. Таня там тоже участвовала в массовке, в спектакле «Василиса Мелентьева» восклицала: «Царь идет! Царь идет!», срываясь на крик, от страха перед царем и публикой.

А мать, по характеру незлобивая, тем не менее частенько давала дочери шлепки.

– За что, мама? – притворно изображая раскаяние, сквозь слезы спрашивала Таня.

– У тебя глаза порочные! Так и буравишь ими мужчин! – сердилась Евгения Викторовна.

– Я просто подросла, мама, – оправдывалась Таня.

– И отца не слушаешься. Он запретил тебе бегать в театр, а ты пропадаешь там!