Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер

Возможно, вопрос задан напрасно. Быть может, люди здесь прекрасно проживали свой век. Но письменное слово для них ничего не значило. Да и рассказ тоже. Может, и сейчас их дни поистине прекрасны, но письмо для них по-прежнему ничего не значит. И рассказ тоже.

Родилась Мауди. Амброс — за редкими исключениями — больше не прикасался к деньгам.

Когда на Елеонской, 12, в той части Якобсрота, что занята виллами, стало известно о беременности Амрай, мать тут же объявила день свадьбы — 6 мая 1970 года. Против воли дочери и даже не поинтересовавшись мнением будущего зятя, но при громогласной поддержке падучего Дитриха и его картежной компании. Несмотря на то что Марго была либерально мыслящей дамой и энергично выражала свои политические убеждения, равно как и вообще свой взгляд на вещи, она все же хранила католическую традицию дома Латуров. По воскресеньям она посещала утреннюю службу, начинавшуюся в десять часов в церкви Св. Урсулы. Когда еще был жив отец, фанатичный католик из Ваатланда — прежде французское, позднее полностью онемеченное название, — Марго наловчилась даже падать на колени, если из репродуктора доносился дребезжащий голос Папы, произносившего слова рождественских или пасхальных посланий urbi et orbi[5]. Она не щадила коленок при Пии XII, Иоанне XXIII и Павле VI и, конечно, при Ронсалли, стоя перед телевизором марки ИТТ «Шауб-Лоренц». Коленопреклонение продолжалось до 1967 года, то есть до последних дней старого Латура.

Свадьбу справляли в семейном кругу. Свидетельницей при венчании была подруга Амрай Инес, которая, по всей видимости, тоже готовилась стать матерью, что было совершенно непостижимо.

Осев в Якобсроте, Амброс повадился захаживать в кафе «Грау». Там он подружился с Эгмонтом Ниггом, первым толстяком среди детей долины всех времен. Нигг прибыл сюда в тот же день, что и Амброс, чтобы занять освободившееся место критика в отделе культуры газеты «Тат». С первых же минут Амброса поразила эта, по его мнению, нежная, необыкновенно чуткая душа под такой толщей жира.

Свадьба получилась красивой и даже веселой. Еще и потому, что отец невесты в момент потери равновесия упал на шестислойный торт. Нетрудно догадаться, кто потом чуть не съел самого Дитриха.

Только Амрай просидела весь вечер с грустным лицом. Она маскировала это, как могла, притворной усталостью. Амрай поглядывала на своего мужа, который никогда еще не был таким молодым и красивым, как в этот вечер. И решила, что гладко зачесанные волосы ему больше к лицу, чем кудреватые пряди. Ее так и подмывало взять и разгладить ему волосы, но, увидев, как он опять сунул в рот сигарету и прикурил от тлеющего огарка, она пришла в ярость. Ведь клялся же и божился завязать с курением ради ребенка! И что же? Сидит себе и дымит, как турок. И вообще, как быть с человеком, который решительно не желает работать или хотя бы закончить курс в институте? Амрай охладила свой гнев ложкой персикового шербета и приняла приглашение сводного брата Инес Харальда станцевать с ним танго.

Молодая пара поселилась в башне Красной виллы, эту часть здания Марго отдала в их распоряжение. Восьмиугольное с луковичным куполом строение в четыре этажа, из которых Амброс выбрал самый верхний, самовластно завладев им, так как оттуда можно было обозревать панораму северо-западного края долины. В дни суховетрия он имел возможность пересечь взглядом Боденское озеро и достичь далей южной Германии. В тесной башенной комнате с дубовыми панелями он устроил что-то вроде мастерской, где намеревался возобновить изрядно запущенную работу по исследованию фламандской живописи и найти в конце концов ответ на вопрос, кому принадлежит авторство самой важной части Гентского алтаря — Хуберту или Яну.

Однажды, искрящимся росой июньским утром, когда он, никого не спросясь, свалил ель в латуровском парке — она-де своей тенью мешала ему изучать книги по искусству, — впервые произошла открытая семейная ссора. У тещи, естественно, началось многодневное расстройство желудка, зато падучий Дитрих не уставал восхищаться мужицкой сноровкой Амброса, повергшего наземь такое огромное дерево.

А 29 сентября в полдень на свет появилась Мауди. Последние недели беременности Амрай провела в постоянной тревоге: у внутриутробного ребенка врач обнаружил нарушение сердечного тона. По его предположению, это объяснялось выпадением пуповины. Прямой ответ, которого добивалась от него Амрай, состоял в том, что жизнь ребенка под угрозой. Пуповина, согласно письменному медицинскому заключению, скорее всего, зажата между головкой младенца и стенкой таза матери, что приводит к неравномерному кровоснабжению сосудов пуповины. Амрай сделали кесарево сечение. Но когда врач увидел, что пуповина опутала шею и головку, в родильном зале наступила вдруг мертвая тишина, так как личико Мауди было синим, как гладкие плиты пола.

Однако из материнского лона младенец вышел совершенно здоровым, и Амброс пожертвовал Богоматери три восковые свечи в церкви Св. Урсулы. Это действительно было жертвой. Он взял кошелек Амрай, сел в ее «воксхолл-вива» и поехал наверх, к церкви, а подойдя к боковому алтарю, открыл кошелек и коснулся денег, которые опустил в прорезь.

Было бы натяжкой утверждать, что интерес Амброса к новорожденному младенцу проявлялся с тем же размахом, который демонстрировали тогда в Якобсроте — и не только там — молодые отцы, страстно желавшие казаться современными. Особым шиком считалось торчать в родильном зале, не давая проходу акушеркам, донимать их своими жуткими опасениями при виде кровавой слизи, а потом — ведь роженица корчилась от боли — пригрозить заявлением в суд. Модный ритуал предписывал также выдвигать свою крохотулю из первого гнездышка, как ящик из комода, и прижимать ее к себе. Ради физического контакта, ауры, и всем назло. Юные папаши хорошо усвоили, что первые, решающие месяцы жизни решают все.

И они пыхтели со своей писклявой ношей, куда бы их ни заносило. На священную мессу, если они были католиками, чтобы беспрестанным детским плачем только мешать проповеди, тогда как сам священник строил при этом гримасу чадолюбия на налитом ненавистью лице. Или, движимые политическим задором, начинающие отцы устремлялись в здание общинной управы, чтобы вконец дискредитировать там всякую попытку составить какое-либо определенное мнение. Как-никак решающие месяцы. Всем назло.

У Амброса все было иначе. Разумеется, он и его знакомцы: Инес, ее сводный брат Харальд, Эгмонт Нигг, любители роме́ (по воскресеньям все собирались у манежика Мауди), уже в самом становлении человека видели чудо. Он даже не противился всеобщему убеждению, что шестимесячному существу доступны эротические чувства. И спустя какое-то время, когда Инес свою собственную дочку — Эстер, которая была лишь на несколько недель старше Мауди, укладывала к ней в кроватку и при этом уверяла, что оба младенца смотрят друг на друга так, будто они родственные души, Амброс тоже не возражал. Правда, когда Инес наклонялась вперед и одновременно заводила речь об эротике, он больше обращал внимание на ее круглую, как яблоко, попку и скользил взглядом по кайме трусиков, проступавшей сквозь туго натянутую ткань джинсов.