Театр абсурда. Во что превратили Россию - Николай Губенко

– Как живется сейчас, Николай Николаевич, как оцениваете вы нынешнюю театральную нашу ситуацию, что находите интересного, что, напротив, тревожит?

– Сегодня театральная ситуация отражает политическое состояние страны и общества в целом. Наше «монолитное» советское общество разбилось на такие мелкие осколки, что каждому «осколку» нужен свой театр и каждый «осколок» этот свой театр пытается обрести. Я же привержен реалистическому театру, театру тонкому, психологическому. Моими любимыми спектаклями на разных сценах были: «Мещане» и «Холстомер» у Товстоногова, «Взрослая дочь молодого человека» в Театре Станиславского, «Старый Новый год» во МХАТе, «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», ну и, разумеется, многие спектакли в Театре на Таганке: «Добрый человек из Сезуана», «Пугачев», «Дом на набережной», «Послушайте»… Да разве перечислишь?

– А как вы думаете, Николай Николаевич, актер – это всего лишь лицедей, играющий ту или иную роль вне политической ситуации века, или актер – это одновременно и политик, и философ, и гражданин, болеющий всеми бедами и радостями своей земли?

– Актер – лицедей, но актер – и думающий человек, а думающий человек не может абстрагироваться от политики. Скажем, чудесный клоун Полунин в свое время сделал потрясающую политическую пантомиму «Нельзя!». Такая простенькая на вид, она, это пантомима, ярко обличала всю нелепость и глупость запретов времен застоя. Печатать Высоцкого – нельзя; выпустить на экраны «Проверку на дорогах» – нельзя; построить второй этаж на даче – тоже нельзя. Разумеется, и Высоцкого слушали, и смотрели «Проверку на дорогах», и строили вторые этажи на дачах.

Но вот сейчас, когда, казалось бы, все можно, глупого, нелепого, а то и отвратительного в нашей жизни стало значительно больше. А вот обличителей что-то не видно совсем. Напротив, почти каждый в своем интервью гордо заявляет, что он не будет касаться политики, что он далек от всего этого, что его удел – чистое искусство. А какое же оно чистое, если под него хихикает глупость, глумится порнография, оскорбляется ум, унижается нравственность? Конечно, неплохо бы приходить в мир без политики, жить в согласии с природой, не тронутой цивилизацией. Но вот беда – сама природа политизирована, земля разделена на государства, общество – на верующих и неверующих, на различные национальности, племена. Ты, например, приходишь в мир в 1941 году. Кровавое месиво политики и беспощадной войны с фашизмом. И война отнимает у тебя отца и мать. В 1945-м таких, как я, было 19 миллионов сирот. И именно политика государства тогда помогла нам стать на ноги, получить образование, профессию. И я никогда не перестану благодарить то поколение, то государство, которое вырастило нас.

«Нет на свете излишества прекраснее, чем излишек благодарности», – сказал Лабрюйер. Сирот сейчас не меньше, чем после войны. Но будут ли они с такой же благодарностью, как мы, говорить о государстве, которое их накормило и воспитало? Будут ли они благодарны нынешним политикам за голод, нищету, неграмотность, в которых они живут, за тюрьмы и лагеря, в которые они попадают за украденный кусок хлеба и где становятся уже рецидивистами? Я являюсь членом Попечительского совета пенитенциарной системы. Два-три раза в год мы посещаем тюрьмы, развозим подарки, пытаемся освободить из заключения кого можем, улучшить быт в тюрьмах и лагерях. Сегодня они, особенно детские колонии, переполнены беднотой, нищими детьми, попавшими в неволю подчас всего лишь за украденный пряник. Дети богатых родителей, как правило, откупаются от судов. Это ведь тоже политика, и не видеть всего этого, думаю, невозможно.

– Но когда артист входит во власть, начинает занимать посты, чем-нибудь руководить, не подкашивает ли это его художнической независимости? Зачем вам Дума, когда вы и сами, как актер, уже властитель дум?

– Во-первых, я не во власти. Нынешняя Дума – далеко не власть, она сама подвластна. Всю жизнь я работал в театре, в кино и не участвовал в общественной жизни. В партии не состоял. Неустройства и неурядицы нашей жизни горячо переживал, но как-то не видел, чем конкретно мог быть полезен. Когда умер Анатолий Эфрос и актеры Театра на Таганке позвали меня возглавить коллектив, не тщеславие, не карьера, не власть прельстили меня. Мне хотелось сохранить театр, который я любил, восстановить спектакли, которые я любил, чтобы молодежь, которая и не слышала о Любимове, увидела и полюбила эти спектакли, так же как и я сам. Сейчас я думаю, что это было желание вернуться в свою молодость, когда мы были счастливы своим единодушием, которое всегда с восторгом разделял и зрительный зал.

Министром культуры я стал в свое время потому, что хотел попробовать изменить что-то к лучшему во взаимоотношениях художника и власти. И что мог, изменил. Бюджет союзного Министерства культуры увеличился тогда вдвое, а творческие люди открывали двери министра и его замов просто, без всяких предупреждений. Повторяю, я не жалею об этом времени, которое, как мне казалось, и стало по-настоящему демократическим. Может быть, потому что стал старше, не хочу и сейчас быть сторонним наблюдателем, хочу быть участником. Если увижу, что мое пребывание в Государственной думе не приносит пользы, уйду. А пока напомню слова Данте: «самые ужасные и жаркие места в аду приготовлены для тех, кто во времена тяжелых испытаний сохраняет нейтралитет».

Вам, конечно, известна история коллекции капитана Балдина, которая до войны находилась на хранении в Бременском кунстхалле, была спасена им в 1945 году от неминуемой гибели и находится теперь в России как компенсация за ущерб, нанесенный Третьим рейхом нашему культурному наследию. Так вот, могу ли я сохранять нейтралитет, когда уважаемый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, оценивая коллекцию, говорит, что «у нормальных, культурных людей подобные рисунки вызывают разве что зевоту». Но передо мной – тысячи отзывов посетивших выставку с этой коллекцией в апреле. И нет ни одного отзыва, который бы не выражал восхищения увиденным.

– Вот и не хотелось бы вас спрашивать о том, что произошло между вами и Любимовым после стольких лет праздничной триумфальной совместной работы, после вашей искренней влюбленности в этого замечательного Мастера. Однако и не спросить нельзя. Все еще тянется этот ненужный шлейф из чьих-то пересказов, слухов, сплетен, искаженных фактов, удивительных трансформаций.

– Наш конфликт с Любимовым лежит не в творческой сфере. Он скорее мировоззренческий. В 1941 году мой отец, имея пять душ детей, ушел добровольцем на фронт. Отец моей жены тоже. Он получил звезду Героя за форсирование Днепра, когда от батальона, которым он командовал, осталось в живых одиннадцать человек. А Любимов во время войны был артистом-разговорником в ансамбле НКВД. Конечно, это не главное. У всех по-разному складывалась жизнь, но, как сказал Байрон, «лучший пророк для будущего – прошлое». Театр на Таганке начинался спектаклями «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «А зори здесь тихие…», «Мать». Это были прославленные, по-истине прекрасные спектакли, искренние, могучие, не конъюнктурные, яростные, советские. Я был свидетелем пятнадцатиминутных оваций в Испании, где спектакль «Мать» шел без перевода. И те спектакли, которые проходили с трудом – «Деревянные кони», «Живой», – тоже были патриотическими, проникнутыми душевной болью за страну. За ее будущее. Но в конце 70-х годов, как мне теперь кажется, Любимов перестал связывать свою судьбу с жизнью страны, с самим Театром на Таганке. Его поведение во время работы над спектаклем о Высоцком, спектаклем «Борис Годунов» красноречиво говорило о желании покинуть Родину. Но на Западе ему не удалось создать ничего, даже близко похожего на спектакли, которые прославили его на Родине. Для Запада поддержать художника уровня Любимова было чисто политической акцией, а не художественной необходимостью. Теперь это очевидно. В Россию вернулся совершенно другой человек. По всей видимости, Достоевский был прав, когда говорил о некоем химическом соединении души и Родины, для того чтобы художник мог по-настоящему творить. Кстати, Любимов любит повторять, что он никогда и никого не просил о возвращении ему гражданства. Но обращение в Верховный Совет СССР свидетельствует обратное. «Был бы признателен вам, если бы вы рассмотрели вопрос о восстановлении меня в гражданстве СССР», – так черным по белому было написано его рукой.