Я, Роми Шнайдер. Дневник - Роми Шнайдер

Фильм, кстати, называется «Когда вновь расцветает белая сирень». Надеюсь, всё получится. Потом был Курт Ульрих. Он продюсер, он даёт деньги. Фильм-то, думаю, безумно дорогой.

И тот, на кровати, — это был Ханс Деппе, режиссёр. Я полагаю, он ужасно милый. Это хорошо, что он говорил на берлинском диалекте, не на баварском, а то я бы вообще ничего не понимала.

Завтра мы с мамой едем в Кёльн. И уже оттуда вылетим в Берлин. Лететь! Я ещё никогда не летала.

Надеюсь не провалиться на кинопробах. Вот был бы кошмар! Это... это просто невозможно себе вообразить! Мамочка — молодчина, что всё это для меня устроила!

Сейчас всё же посплю. Я же устала смертельно. Если бы я уже была в Берлине...

18 августа 1953 года

Вот уже несколько дней я в Кёльне. Мы приехали в спальном вагоне. Должна сказать, мне это нравится. Чудесное ощущение, когда тебя во сне покачивает. Наверно, как у младенца, когда его укачивают, чтобы успокоить. Надо только не оказаться над колесами, это неприятно, говорит мама.

Признаюсь, всё это меня очень волнует.

Вообще многое изменилось. Знать, что тебе уже больше никогда не надо будет в школу, — это так необыкновенно, что я себя иногда щиплю за ухо, чтобы убедиться, что я не сплю. Это так прекрасно, но всё-таки мне чего-то не хватает. Я бы сейчас охотно поболтала с Мони и Маргит. А в Кёльне я никого не знаю.

Кёльн очень сильно разрушен. У нас в Гольденштайне или в Берхтесгадене вообще незаметно, что недавно была война. А здесь и правда печально. Вчера я посмотрела на фасад Кёльнского собора. Он прямо возле вокзала. Все дома, что стоят поблизости, даже самые высокие, выглядят рядом с собором совсем маленькими и неприметными. Фантастика, что столько веков тому назад построили такое произведение искусства! Сегодня всё гораздо более трезвое и практичное. Как-то без романтики и без идеи.

Я не могу сосредоточиться. Вот опять сижу почти целый час и мечтаю. Если бы эти кинопробы уже прошли! Текст я выучила наизусть уже давно. Кажется, даже чувствую, что это за девочка, которую мне надо играть.

Эта девочка узнаёт, кто её отец. Мама ей говорит: это очень известный певец, исполнитель шлягеров. Девочка его до сих пор видела только издали, когда толкалась среди его поклонниц.

Я точно могу это сыграть.

27 августа 1953 года

Я сейчас перечитала страницы, которые я написала ещё в интернате и в Мюнхене. Если читать подряд всё, что написано, то это выглядит довольно-таки по-дурацки. Смешно: в тот момент, когда что-нибудь записываешь, кажется — это очень важно.

Пока читала, убедилась: дневник нужно дополнить кое-чем из жизни в интернате. Это я ещё сделаю. Но как всё это уже далеко, каким чужим вдруг стало!

Вот был карнавал. Мы все уже за несколько недель волновались по этому поводу. Директриса пригласила учительницу танцев. На настоящем карнавале ведь все танцуют. Причём некоторые просто валяют дурака. Но я не думала, что для меня это будет уж слишком трудно. Нас разделили на две группы. Одни танцевали за девочек, другие — за мальчиков, чтобы получились пары. Я была, конечно, мальчиком. Мы выучили румбу, самбу и все танцы, которые сегодня полагается уметь танцевать. Потом был бал, правда, очень милый. Но, как обычно бывает, прекраснее всего — когда ещё чего-то ждёшь.

30 августа 1953 года

Послезавтра мы летим в Берлин!

1 сентября 1953 года

Мама находит, что это глупо. Но я всё равно хочу быстренько записать хоть несколько строк. Надеюсь, получатся не совсем уж каракули, чтобы потом можно было прочитать.

Мы сидим в самолёте! Я вообще-то не боюсь. Я сижу возле окна, справа, как раз где пропеллер. Поэтому крыло не закрывает мне обзор. Конечно, много тут не рассмотришь. Только как мы стартовали, и как медленно взлетели, и как самолет развернулся — и можно было увидеть, какая, оказывается, Земля маленькая...

У нас две симпатичные стюардессы. Мне бы эта профессия тоже подошла.

Когда взлетаешь, нужно пристёгиваться, как будто боишься выпасть из самолета. А иначе зачем бы?

Прекращаю писать: пора обедать. По мне — это шикарно, что в самолете подают обед. Мама говорит — так всегда. Потом я буду всегда летать!

2 сентября 1953 года

Вот и всё, я это сделала! Мой желудок совсем пустой. Там так давит, точно как вчера в самолёте давило на уши, когда мы приземлялись. Сейчас я даже не знаю, как получились мои кинопробы.

А было так: мы поехали в Темпельгоф. Это совсем близко от аэродрома, куда мы вчера прибыли, и от старой студии УФА.

Когда я раньше рассказывала девочкам про студию, то представляла себе все совсем не так. А там — большие ворота, сидит привратник. На всей территории киностудии — настоящие улицы, высокие дома; они выглядят как громадные спортзалы. На каждом — табличка: павильон 1 или павильон 5.

В одном из зданий — гримуборные. Для съёмок это очень важно. Там переодеваются, гримируются и ждут своей очереди. Эти комнаты не очень-то красивые и совсем маленькие.

Мы с мамой тоже получили такую гримёрку. На дверях написаны имена актёров, например: Магда Шнайдер. Но у нас такой таблички нет, потому что снимаются только кинопробы, а не настоящий фильм. Господин Деппе, режиссёр, тоже уже был здесь. Он выглядел совсем не так, как тогда в Мюнхене, в больнице. Но был ужасно симпатичный.

Нам нужно было в павильон 1. Мне было совсем не по себе. Я всё время себе говорила: спокойно, спокойно, Роми! Успокойся, а то всё испортишь.

Но успокоиться не получалось. Я думала, я жутко вспотею, но на самом деле — нет. Первый раз в жизни меня загримировали! Мне не пришлось делать это самой. Мне казалось, всё лицо упаковано в целлофан. А ведь они меня только немножко загримировали, совсем чуть-чуть.

В павильоне 1, я слышала, только что был Стен Кентон. А теперь я тут должна сниматься! Господин Деппе сел на свой стул. (Мама мне говорила: у каждого режиссёра здесь собственный стул, и на стуле написано его имя. Наверно, чтобы каждый знал, кто он такой!)

Изнутри павильон выглядел ещё больше, чем снаружи. Почти как большой сарай, только без сена. Кругом стояли декорации — половина комнаты из картона. Или кусочек кухни. Ещё там были большие стальные подмостки, на них возились рабочие. И ещё свет, большие прожекторы. Если кто-то бежит в этой тесной мешанине из проводов, проволоки и рельсов, вполне может запутаться.

Ах да, я ещё очень подивилась этим рельсам. По ним ездит камера, на вагончике, то туда, то обратно, как нужно для съёмки. Эта штука, на которой смонтирована камера, забавно называется «салазки».

2 сентября 1953 года, вечер

Мы уже поужинали. Хочу кое-что ещё записать. Мама мне успокаивающе подмигивает. Это должно означать: у тебя всё получилось. Ну конечно, я же ни о чём другом думать не могу. Больше всего меня смущали люди, их было много вокруг нас в студии. Не меньше чем человек тридцать. Я всё думала, когда же они уйдут. Но никто не уходил. Все оставались тут. Они тут были свои — вроде камеры. Я всегда думала, что на съёмках остаешься одна или, в, крайнем случае, с теми, кто тоже снимается.