Миграции - Шарлотта Макконахи

меня из дремы.

— Который час? — спрашиваю я сонно.

— Час ночи! — орет Дэш, причем не мне.

— Терпение! — доносится из соседнего камбуза голос Бэзила.

— Можно, пожалуйста, я пойду спать? — прошу я.

Малу и Дэшу очень смешно, что я такая соня.

— Притомилась, принцесска? — холодным голосом осведомляется Лея.

Я сползаю ниже и всех их игнорирую.

Самуэль тяжело усаживается, ставит передо мной рюмку:

— Держи, девуля, поможет.

Спорить не по силам, рюмку я опрокидываю. Напиток такой жгучий, что половину я выплевываю на стол, а потом кашляю до слез. От этого они хохочут только громче. Я подозрительно смотрю на Самуэля:

— Это что, месть?

Он ухмыляется.

— Я человек мирный. Если око за око — мир ослепнет до срока.

И наливает остальным.

— Я эту хрень тоже не выношу, — сочувствует мне Малахай, поднося рюмку к губам.

— Удачи вам, — бормочу я.

Кто-то поперхнулся.

— Putain de cretin! — рявкает Лея.

— Чего?

— Про удачу не говори, дура!

— А чего?

— Это к неудаче.

Все таращатся на меня. Я раскидываю руки:

— Откуда, мать вашу, мне знать?

— Да ты вообще ни хрена не знаешь, — шипит Лея.

— Ну так объясни.

— Первый урок, — возвещает Самуэль.

— Никогда не ступать на борт с левой ноги, — произносит Лея, содрогнувшись от ужаса.

— Не выходить из порта в пятницу, — говорит Дэш.

— Не открывать консервную банку изнутри, — говорит Самуэль.

— Никаких бананов, — говорит Лея. — И не свистеть.

— Никаких женщин на борту, — говорит Бэзил, появляясь из камбуза — в каждой руке по тарелке. Он подмигивает Лее: — Не переживай, мы на «Сагани» любим опасность.

Самуэль и Дэш таращатся в тарелки, которые перед ними поставили. Я их понимаю. Там крошечная плеть спагетти, уложенная буквой S, искусно раскрашенная мазками красного и белого соусов, а в качестве финального штриха — кусочки вроде как пармезана, так аккуратно всунутые между макаронинами, что те встали торчком. Я, если честно, удивлена, что на борту столько свежей еды, но мы только вышли в рейс, — по словам Дэша, со временем кормржка будет все паршивее.

— Что… — Мал даже закончить не может. Он, похоже, пытается проглотить крик — или у него инсульт.

— И что это такое? — осведомляется Самуэль.

— Спаггети «Болоньезе», — сообщает Бэзил и выносит еще тарелки. — Говорил, что хочешь нормальной еды, — вот, получи.

— Но… как…

— Оно деконструировано.

— А это… нельзя его реконструировать?

Не сдержаться. Я прикрываю рот и хихикаю.

Дэш сгребает макароны, которые у Бэзила не пошли в дело, и накладывает на тарелки нормальные порции, а Бэзил ворчит по поводу склонности американцев к перееданию. Мне выдают миску одних только макарон: все наконец-то запомнили, что я вегетарианка.

— Даже рыбу не ешь? — осведомился Бэзил, когда узнал об этом.

— И рыбу тоже.

Эти сведения были встречены с крайней подозрительностью.

После ужина я мою посуду, убираю на кухне, а потом, поскольку от еды слегка проснулась, наливаю себе на несколько пальцев виски, чтобы унять шум в голове, и иду на палубу покурить.

Полуночное солнце осталось позади. На нас надвинулась ночь.

Я бреду на нос посмотреть на бескрайний черный водный простор. Сейчас спокойно по большей части и тихо, только гудит двигатель и шуршит океан. Мы на приличной скорости движемся к югу. Я закуриваю, зная, что, раз начала, уже не брошу, скорее всего, простою здесь, пока не выкурю всю пачку, одну сигарету за другой, в попытке пережить эту ночь. Ядовитый дым благотворен для моих легких: я прямо чувствую, как он их разрушает.

— Эннис говорит, это последнее оставшееся дикое место.

Рядом появляется Самуэль.

Я смотрю на темный простор и понимаю, о чем он. Я теперь рада, что Дэш меня разбудил: с тех пор, как я неделю назад взошла на борт, у меня не было ни минутки, чтобы подумать.

— Как думаешь, тебя жена простит за такую долгую отлучку? — спрашиваю я.

— А то. А вот твой муж тебя — вряд ли.

Я не знаю, как ответить. Можно извиниться, но я не чувствую за собой вины.

— Так она не любит, когда ты уходишь в рейс? — Нет.

— Зачем же уходишь?

— «Даруют радость нам лесные чащи, // Дарует счастье одинокий брег // И хор любимых голосов, звучащий // Сквозь грозных волн неумолимый бег».

Я улыбаюсь:

— Байрон.

— Храни тебя Господь, деточка, люблю я ирландцев. — Он умолкает, ухмыляется. — И, видит бог, люблю я ловить рыбу.

«Почему? — хочется мне спросить. — Почему?»

Желание оказаться в море мне понятно. Разумеется. Я всю жизнь любила море. Но ловить рыбу? Наверное, этим людям нравится не ловить рыбу, им нравится свобода, приключения, опасность. Хочется в это верить из уважения к ним.

— Но я бы спокойно обошелся без всех этих приездов-отъездов и месяцев в отлучке. Знаешь, чего бы мне на самом деле хотелось? — спрашивает Самуэль.

— Чего бы тебе хотелось?

— Пришвартоваться у берега на собственном клочке земли и проводить там все время с удочкой — пить вино и читать стихи.

— А какие именно?

— «Иль ты не видишь, что без бед и хворей не вышколишь разум и не превратишь его в душу?»

Я покопалась в памяти, попробовала наугад:

— Китс?

— Засчитывается.

— Звучит просто идеально. И чего ты так не живешь?

— Мне прорву детей кормить нужно.

Я обдумываю. Не бездорожные чащи и не прибой волн уводят его из дома — уводит нужда.

— И много он нынче рыбы находит? — спрашиваю я.

Самуэль неловко пожимает плечами.

— Раньше много находил. Все хотели работать на Энниса Малоуна. Сельди было хоть завались. А теперь оно непросто. Мир катится к концу, прямо сейчас. Худо дело. — Он смотрит на меня. — Нет у нас времени гоняться за птичками по всему миру.

Я не повторяюсь: я им уже сказала, что птицы приведут нас к рыбе. Они мне не верят. Они верят в суеверия и в распорядок. Верят в то, что плавать нужно по знакомым океанам.

— Сегодня, айсберг-то этот — так, ерунда, — говорит Самуэль. — Как попадем в Гольфстрим, будет хуже.

— Почему?

— Он соединяется с Лабрадорским течением, оно подбросит нас к югу. Это два самых мощных течения в мире, и они движутся в противоположных направлениях. — Он затягивается, красный кончик сигареты мерцает красным во тьме. — Когда попадаешь в точку, где они соприкасаются… — Самуэль трясет головой. — На многое рассчитывать не приходится. Атлантика — зверюга, не океан. Эннис мне сказал, что почти всю жизнь по нему ходит, да так почти ничего про него и не узнал.

— Эннис, похоже, много чего говорит — всем, кроме меня.

Самуэль бросает на меня косой взгляд, а потом, вытянув руку, дружелюбно похлопывает меня