Грудь - Филип Рот

— Уроды! Преступники! Негодяи! — орал я, погружаясь в волны наркотического расслабления, когда они волокли меня, барахтающегося и вопящего, из моей темной камеры в каземат еще более темный, в абсолютную тьму, и заковывали в тяжкие оковы…

Очнувшись, я впервые сознал, что сошел с ума. Я не спал. Я был сумасшедшим. И не будет никакого чудесного «пробуждения», этот кошмар не исчезнет, и я утром не вскочу с постели, и не пойду чистить зубы, и не вырулю на лонг-айлендскую автостраду, и не помчусь в университет; если что и случится (и я молил Бога, что что-то обязательно должно случиться и что я не совсем безнадежный), то это будет долгий путь обратно, медленное выздоровление, обретение вновь былого душевного здоровья. И конечно же, первым, самым главным шагом к выздоровлению было осознание того факта, что мое превращение в грудь, моя жизнь в качестве груди есть не что иное, как бред сумасшедшего.

И теперь я себе представить не мог, как и отчего я умудрился повредиться умом. Вспомнить, что предшествовало этому абсолютному шизофреническому коллапсу, я был не в состоянии, но моя новая гипотеза тем не опровергалась, ибо что бы ни послужило причиной моего умственного расстройства, эта причина, видимо, была настолько ужасающей, что я был вынужден вычеркнуть ее из памяти. Так может быть, я просто нахожусь сейчас в палате сумасшедшего дома, пребывая в глубоко бредовом состоянии? То, что я неспособен ни видеть, ни различать вкусы и запахи, едва слышу, не владею своим телом и разговариваю с окружающими так, словно мои голосовые связки погребены глубоко в жировой массе моего тела, — разве подобные симптомы совсем неизвестны современной психиатрии?

Но, рассуждал я, если все обстоит именно так, почему же тогда доктор Клингер — а то, что это именно доктор Клингер, я не сомневаюсь: должен же я не сомневаться хоть в чем — то, если уж я решил найти точку опоры, и я верил в его выговор с легким акцентом, в его прямоту и простецкое чувство юмора как в доказательство того, что по крайней мере он — это реально… Так вот, почему же тогда доктор Клингер настаивает, что мое выздоровление зависит от умения сохранять присутствие духа, несмотря на весь кошмар случившегося, и что путь к этому выздоровлению лежит через отказ от моего прошлого самоощущения. Ответ был ясен: доктор Клингер говорил совсем не то. Вследствие своей болезни я воспринимал его слова, простые и ясные, каковыми они и были на самом деле, и наделял их смыслом, прямо противоположным тому, какой он в них вкладывал.

Когда он, как обычно после обеда пришел меня проведать, я собрал всю свою знаменитую волю в кулак, набрался решимости и доходчиво рассказал ему о сделанном мной в то утро открытии. Я с радостным облегчением расплакался, все ему поведав: я был слишком возбужден своей речью. Иногда во время лекций в университете слышишь самого себя как бы со стороны: как говоришь ритмическими периодами, с равномерными паузами, заключая свои идеи в красиво построенные фразы, которые распределяешь по точно выверенным абзацам, и бывает трудно поверить, что вот этот обращающийся к аудитории притихших студентов златоуст и песнопевец каких-нибудь полчаса назад задурял им голову невразумительными литературоведческими спекуляциями, облаченными в бессвязные словеса. Теперь представьте себе, как трудно было мне сопоставить свой собственный размеренный голос, свою речь, обращенную к слуху доктора Клингера, с завываниями безумца, задурманенного транквилизаторами, коим я выглядел неделю назад. Если я и сейчас был сумасшедшим — ведь если я все еще женская грудь, значит, я все еще безумен, то я без сомнения один из самых красноречивых и здравомыслящих пациентов моего отделения.

Я сказал:

— Любопытно, визит Артура Шонбруна заставил меня заключить, что я на правильном пути. Как же я мог поверить в то, что Артур придет сюда и расхохочется? Как я мог принять эту вопиющую параноидальную чушь за правду? Вот уже месяц, как я проклинаю его и Дебби, и все это бессмысленно, потому что если и есть кто-нибудь в этом мире, кто способен сохранить самообладание в подобной ситуации, так это — Артур.

— Ему что, чужды простые человеческие слабости, этому ректору?

— Я вам отвечу — да! Ему чужды простые человеческие слабости.

— Ну и ловкач же он в таком случае!

— Нет, он не ловкач, тут как раз все наоборот. Дело в том, что я — безумен. Я все это придумал. Вот и все!

— А как же записка, его записка, на которую вы так лихо ответили? Записка, от которой вы взвились как ужаленный?

— Мои параноические бредни.

— А пластинка?

— О, а вот это — реально. Это в духе Дебби. Да, да, вот теперь я вижу всю разницу между реальным и воображаемым, между бредом сумасшедшего и тем, что на самом деле произошло. О, вон она, разница, уж поверьте мне. Я сошел с ума, но теперь-то я это знаю!

— И что же, по-вашему, заставило вас, как вы выразились, «сойти с ума»? — спросил доктор Клингер.

— Не помню.

— Но у вас есть хоть какое-то предположение? Что могло заставить такого человека, как вы, оказаться жертвой такой изощренной и непреодолимой иллюзии?

— Я говорю вам правду, доктор. Я просто не знаю. Во всяком случае, пока не знаю.

— Вам ничего не приходит на ум? Совсем ничего?

— Ну, то, что приходит на ум — сегодня утром вот пришло на ум — не кажется мне достаточным или убедительным.

— И что же это?

— Я хватаюсь за последнюю соломинку. Я подумал: «У меня это от литературы». Это все от писателей, которых я преподавал. Они заразили меня своими идеями. Не сочтите это за мою причуду, но я думаю, что во всем виноват мой курс европейской прозы. Я каждый год читал лекции о Гоголе и Кафке — лекции о «Носе» и «Превращении».

— Да, но многие преподают «Нос» и «Превращение».

— Но, быть может, — сказал я иронически, — не все принимают это все так близко к сердцу, как я.

Он засмеялся.

— Я — сумасшедший, не так ли? — спросил я.

— Нет.

Это меня удивило — но лишь на мгновение: я подумал, что он сказал «Да» и тотчас придал его словам обратный смысл — так образ внешнего предмета появляется на ретине глазного дна в перевернутом виде.

— Вот что я хочу вам сказать: хотя вы и ответили «Да» на вопрос, сумасшедший ли я, я слышал, что вы произнесли: «Нет».

— А я и сказал: «Нет». Вы не сумасшедший. И вы не во власти бредовой иллюзии или, во всяком случае, не были до сих пор. И вы не пережили, как вы говорите, «шизофренический коллапс». Вы — женская грудь, своего рода. Вы отважно старались приспособиться к этому таинственному несчастью. Я могу понять ваше искушение, даже необходимость, если хотите, поверить в идею, будто все это — сон, галлюцинация, бред или наркотический кайф. Но это не так. С вами случилось нечто необычное. А прямая дорога к безумию — мистер Кепеш, вы меня слышите? — прямая дорога к безумию — это притворяться, будто ничего не произошло. Уверяю вас, очень скоро это самоутешение пройдет. И я хочу отвратить вас от этого ложного пути, пока вы не зашли слишком далеко. Я хочу, чтобы вы выбили из головы мысль о том, что сошли с ума. Вы не сумасшедший и думая обратное, вы причините себе только страдания. Безумие — не выход, ни воображаемое, ни реальное безумие.