Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов

рострах защищал республику, в Сенате – народ, объединяя народ с Сенатом.

На свою беду Цицерон воспринял титул «Отца нации» как подлинное признание собственного участия в разгроме готовящегося мятежа, не подумав, что приобрёл несчётное число завистников и недоброжелателей. А всё потому, что восхвалял себя при всяком удобном случае, и даже без повода. Где бы ни выступал – перед сенаторами, на Форуме, гражданских сходках или в судах – он обязательно напоминал слушателям о своей победе над Катилиной, призывая благодарить его, и только его. Он мечтал о славе, вкусил её и не мог ею насладиться. Вёл себя как актёр, которому благодарные зрители рукоплещут за отлично исполненную роль. Марк жаждал восхвалений, упивался ими, не замечая, что даже друзья смотрят на него с недоумением и в то же время потакают его такой слабости. Но упоение собственной славой стало выглядеть совсем неприлично и смешно после того, как он заявил:

– Я думаю, что среди венцов славы великих римлян, таких как Сципион, победивший Ганнибала, Эмилиан, разрушивший Карфаген, и Павел, сломивший могущество Великого Македонского царства, найдётся место и для моего золотого победного венка.

После разгрома заговорщиков Цицерон на самом деле долго ещё считал себя героем, спасшим Рим, о чём мечтал с детства. Гордился, что не в пример римским полководцам, сгубившим тысячи жизней ради своей победы, утопивших в море крови народы, он спас Рим «не облачившись в доспехи», а мудро – речами. И казнил-то всего пять человек, после того как вина их стала очевидной, после того как они сами признались в преступлении. И не он сам, а суд Сената приговорил всех к смерти. Разве это не чудесно, не удивительно, не великолепно, когда оружием его стали не копье и меч, а ум и слово?

В самовосхвалении Цицерон дошёл до того, что призывал римлян почитать великим праздником дату казни заговорщиков как «День спасения Отечества», чтобы праздник «встал в памяти потомков рядом с днём основания Рима». Мечтал, чтобы, «как римляне причислили Ромула к богам, так и нашлось бы некоторое место в благодарной памяти потомков так же и тому, кто этот самый… город сохранил», то есть Марку Туллию Цицерону. Однажды он написал письмо учителю и другу, Посидонию, на Родос, предложив «описать по-гречески подвиги римского консула Марка Цицерона в раскрытии и подавлении заговора». Благо мудрец учтиво отказался, сослался на занятость. Получив отказ, Марк сел за труд и написал «Записки о моём консульстве», по-гречески, затем по-латыни «Историю моего консульства», отдав сочинения торговцам книгами, чтобы сделали копии и продавали в греческих и римских городах.

Будучи по натуре философом, в самовосхвалении Марк, однако, забыл мудрую заповедь: «Когда великий человек долго обращает на себя всеобщее внимание, это делает его менее интересным». Но за это его не осуждали. Большинство римлян понимали служение Отечеству в духе, в каком воспитывались с детства. Дело обстояло именно таким образом, оттого даже молодой сенатор Гай Юлий Цезарь после провала в Сенате неожиданно заявил на заседании:

– Триумф и лавры консула Цицерона достойнее триумфа и лавров полководца, ибо расширивший пределы римского духа предпочтительнее того, кто расширил пределы римского господства.

Глава третья. Дела семейные

Туллиола

В канун очередных январских календ Цицерон сложил полномочия консула. Срок для него сложился с кровавым оттенком, но Рим не обрёл желанного успокоения, напротив, время пришло смутное, полное неопределённости и ожидания чего-то для римлян очень страшного…

Казалось бы, бескорыстное служение Марка Цицерона на высшей государственной должности принесло ему заметное повышение имущественного состояния. Умеренный в запросах, бывший консул, консуляр, бросил вызов собственным принципам – купил у того самого богача, Марка Красса, огромный дом на Палатине, в самом престижном квартале города, заплатив, по слухам, три с половиной миллиона сестерций, что вызывало у простых римлян и его противников помимо справедливой зависти и гнева немало вопросов.

Разоблачений по этому поводу Марк не боялся, а кто интересовался, отвечал, что залез в имущество жены, да ещё занял у клиента, которого спас от тюрьмы и позора. Окунувшись в среду высшей римской знати, Марк испытывал огромное желание владеть жилищем сообразно высокому положению. Не задумывался, где и сколько добудет денег, отдаст ли долги, когда речь шла о приобретении ценной мебели, посуды, уникальных греческих статуй богов.

Он действительно опрометчиво просил кредиты у всех, кто имел деньги, даже у своей жены Теренции, но одалживал в основном у друзей. Брал и брал, чтобы немедленно купить то, что присмотрел, и переносил безденежье весело. Помпоний Аттик тщетно журил друга за неосторожное отношение к долгам, а Марк отшучивался. Если Аттик отказывался давать деньги, неугомонный друг обращался к его дяде – богатейшему ростовщику Цецилию. Аттик приходил в ужас, так как знал о грабительских процентах родственника. Однажды Цицерон занял восемьсот тысяч сестерциев даже у Гая Цезаря, хотя терпеть его не мог! В этом случае удивительно то, что Цезарь дал столь крупную сумму без надежды на возврат. На все уговоры Аттика образумиться Марк отвечал с улыбкой:

– У меня столько долгов, что я бы рад вступить в какой-нибудь заговор, как некоторые наши знакомые, чтобы заполучить ещё кредиты!

Но, сколько ни одалживай, строгие законы требовали возврата кредиторам денег с наступлением календ каждого месяца. В эти дни Цицерон благоразумно укрывался в дальней загородной вилле, предоставляя верному диспенсатору – управляющему домашним хозяйством и прислугой, своему вольноотпущеннику, до хрипоты спорить с требовательными кредиторами. Нередко в «сражениях» принимал участие секретарь Тирон, умевший убедить разгневанных посетителей не подавать в суд, а подождать, когда у клиента появятся деньги. Отводил беду от дома Марка Цицерона.

Огромные затраты и заботы об устройстве дома, расположенном в живописном районе Рима, оправдались – всюду роскошь, удобство для работы и вообще для пребывания в нём. Палатинский холм утопал в зелени, по тенистым аллеям среди всевозможных цветущих кустарников и диких роз мирно прогуливались жители. Отсюда просматривались Форум, Капитолий и другие публичные места, дома представителей знаменитых старинных семей. Роскошное соседство грело самолюбие Марка от одного сознания, что он живёт среди римской аристократии. И надеялся жить счастливо и дальше…

* * *

Пока Марк занимался карьерой и политикой, он заметно отдалился от семьи, но только не от дочери Туллии. Любил её с появления на свет, называл нежным именем Туллиола и восторгался, наблюдая, как она вышагивает пухленькими ножками по дому, звонкоголосо смеётся и шалит. Он радовался каждому движению девочки, первым словам, проводил с ней досуг. Туллиола врывалась в кабинет отца, когда он что-то писал или читал, взбиралась на колени и дальше уже мешала работать. Он не сердился, слушал её лепет, нежно обнимал и целовал пухленькие щёчки, испытывая великое счастье. Как правило, в такие моменты оставлял занятия и занимался дочерью: рассказывал о Греции, о мудрецах, богах и героях мифов и легенд.

В его консульство Туллиоле исполнилось тринадцать лет. Она не оставила привычку приходить к отцу в кабинет, когда ей вздумается – сядет рядом и смотрит, как он работает или пишет письма. Она взрослела, и он читал ей уже не мифы, а стихи греческих поэтов или записи своих речей для предстоящих судебных заседаний, объяснял правовые казусы, случавшиеся в практике, при этом уверенный, что его речи недоступны детскому разуму. Если дочь заставала отца за письмом Помпонию Аттику в Афины, она требовала, чтобы он передал от неё привет.