Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Наняв ялик, я приказал везти себя на броненосец «Орел», громада которого вырисовывалась у мола, как раз против пристани, у так называемых «лесных ворот» Военной гавани.

Пока старик-яличник лениво шевелит своими веслами, будоража мутную воду Военной гавани, я успею познакомить читателя с моим кораблем.

Эскадренный броненосец «Орел», около 15 000 тонн водоизмещения, по тогдашнему времени колосс, принадлежал к серии из пяти однотипных броненосцев последней постройки. Ни один из них еще не был закончен постройкой, причем пятый броненосец «Слава» только что был спущен на воду, и во 2-ю эскадру Тихого океана были назначены лишь четыре этого типа: «Князь Суворов» – флагманский корабль командующего эскадрой вице-адмирала З.П. Рожественского, «Император Александр III», «Бородино» и «Орел». Первые три броненосца к моменту, к которому относится начало моего рассказа, заканчивали свою постройку и приступали к испытаниям механизмов. Четвертый – «Орел» сильно отставал от своих товарищей. В мае месяце на нем не было еще установлено даже брони. Кроме того, незадолго до моего назначения с этим кораблем случилось несчастье, задержавшее еще больше его готовность. Однажды ночью, стоя в Кронштадтской гавани, он вдруг заполнился водой и опустился на дно; к счастью, было неглубоко, и корабль погрузился лишь по верхнюю палубу, когда днище судна село уже на грунт. Судно было поднято без особенного труда, но происшествие вызвало массу толков. Говорили упорно о том, что имело место злоумышление, что среди рабочих были подкупленные японцами шпионы, открывшие кингстоны и затопившие корабль. Но произведенное тщательное следствие не обнаружило ни открытых кингстонов, ни злоумышленников. Комиссия пришла к заключению, что причиной несчастья послужили многочисленные дыры, приготовленные для болтов бортовой брони; дыры эти были плохо закупорены, сквозь них просачивалась вода, ночью постепенно образовался крен, открытые уже совершенно отверстия подошли к самому уровню воды и корабль затонул.

Как бы то ни было, но командир корабля был смещен и на его место был назначен капитан 1-го ранга Николай Викторович Юнг, моряк блестящей репутации, энергичный, живой, страшно требовательный и строгий, только что вернувшийся на учебном корабле, которым он до того командовал, из заграничного плавания в Южную Америку.

Несмотря на сильное опоздание в готовности этого корабля, было приказано во что бы то ни стало приготовить его к походу, и назначение командиром энергичного Н.В. Юнга укрепляло в нас уверенность, что корабль будет готов. Это было тем более необходимо, что он входил в состав самого ядра 2-й эскадры – I дивизиона броненосцев.

Сотни рабочих работали в три смены, так что работы не прекращались ни днем, ни ночью. Однако работы еще предстояло масса. В сущности говоря, на корабле в мае месяце были готовы лишь машины и котлы и установлена крупная артиллерия в башнях – четыре 12-дюймовых, по два по носу и корме, и 12 – 6-дюймовых, по три парные башни вдоль каждого борта.

* * *

Когда мой ялик подошел к трапу броненосца, меня оглушил шум, грохот и визг сотен молотов, сверл и зубил. На палубе можно было разговаривать, лишь подходя вплотную друг к другу и крича в ухо. Самую ужасную трескотню производили пневматические зубила, которые стучали как пулемет. Повсюду дымили горны, в которых грелись заклепки. Под ногами путались протянутые шланги от пневматических зубил, сновали по всем направлениям мальчишки, подавая рабочим раскаленные докрасна заклепки. Грязь повсюду была неописуемая: кучи угля лежали прямо на палубе, которая еще не была крыта деревом. Внизу – грохот был еще оглушительнее.

Я спустился, лавируя между грудами навороченных канатов и угля, стараясь не столкнуться с грязными рабочими или с несущимся с раскаленной заклепкой мальчишкой, вниз, в кают-компанию, где застал старшего офицера, сидящего за простым некрашеным столом и прихлебывающего чай. Представление ему и затем командиру заняло очень мало времени, и через несколько минут я вновь стоял перед старшим офицером, ожидая приказаний.

– Идите в вашу каюту, – вестовой вам ее укажет, переоденьтесь во что-нибудь постарее и возвращайтесь сюда, – сказал мне старший офицер.

Капитан 2-го ранга Константин Леопольдович Шведе, старший офицер эскадренного броненосца «Орел», будет часто фигурировать в моем рассказе, и поэтому необходимо познакомить с ним моего читателя. Это был немолодой уже моряк, довольно полный, с красивым лицом, с длинными седеющими усами и коротко подстриженной по-французски бородкой. Большой барин и сибарит, любитель женщин, человек неглупый, он был бы недурным старшим офицером, если бы не его пристрастие к dolce far niente, иначе говоря – самой обычной лени. У живого, как ртуть, энергичного, страшно к тому же нервного и требовательного командира, каким был наш Н.В. Юнг, быть старшим офицером вообще-то было нелегко, а с таким характером, как у нашего Шведе, – в особенности. Ему, поэтому, временами приходилось очень трудно, и мы не раз бывали свидетелями неприятных разговоров между командиром и его старшим офицером, когда наш Константин Леопольдович, с побледневшим лицом, приложив руку к козырьку фуражки, молча выслушивал от командира выражения не вовсе приятные.

Впрочем, это свойство его характера нисколько не помешало ему вывесить на стене своей каюты, на видном месте над письменным столом, плакат с крупной надписью печатными буквами:

Когда вы пришли к занятому человеку, кончайте скорее ваше дело и УХОДИТЕ.

Эта надпись на нас, мичманов, производила особенно сильное впечатление, когда мы заставали «занятого» человека мирно храпящим в койке, и тогда мы действительно торопились уходить, даже не закончив дела, которое привело нас в каюту.

Один из молодых мичманов броненосца, не отучившийся еще от кадетской привычки давать своему начальству более или менее удачные прозвища, после какого то парадного обеда, за которым было выпито совершенно достаточное количество вина, чтобы придать мичману мужества, которого у него и так немало, – долго молча смотрел на старшего офицера ласковым и слегка затуманившимся взором и, наконец, изрек к великому изумлению всех присутствующих:

– Константин Леопольдович, знаете что?… Вы меня извините… но вы… настоящий Арамис!

Развалившийся в комфортабельном кресле с сигарой в зубах, после сытного обеда, «Арамис» был в самом благодушном настроении и нисколько не обиделся на дерзость мальчишки-мичмана, большого к тому же своего любимца, и лишь благодушно посоветовал тому пойти спать. Тот послушно встал и, уходя, все время повторял: «Ну прямо-таки… настоящий Арамис»…

С этих пор офицеры нашего броненосца уже не называли своего старшего офицера иначе (между собою, конечно), как именем бессмертного мушкетера Дюма.

Итак, Арамис, – в то время, впрочем, он не имел еще этого прозвища, будучи просто Константином Леопольдовичем, – приказал мне переодеться во что-нибудь старое и явиться вновь к нему.

Легко сказать «переодеться в старое», откуда могло быть что-либо старое у мичмана, выпущенного три месяца назад из Морского корпуса? Очутившись в каюте, я раздумывал недолго и, сняв крахмальный воротничок и манжеты, вновь предстал перед Арамисом в том же блестящем белоснежном кителе, в котором являлся ему и командиру несколько минут тому назад, и в котором не стыдно было бы даже поехать на бал.