Успешное покорение мира - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Когда они перешли в библиотеку, Имоджен присела за рояль и осталась в одиночестве, а мальчики столпились вокруг дивана, где сидел Хьюберт. К ее огорчению, они, видимо, приготовились слушать до бесконечности. Время от времени у них вырывался слабый писк, но, когда повествование начинало затухать, они требовали продолжения:

— Давай дальше, Хьюберт. Который, ты сказал, мог бы резвостью тягаться с Биллом Кампфом?

Она даже обрадовалась, когда полчаса спустя все поднялись, чтобы уйти.

— Непонятная история от начала до конца, — говорил мистер Блэр. — Не нравится мне все это. Завтра попрошу, чтобы прислали следователя, пусть разберется. Чего они хотели от Хьюберта? Что собирались с ним сделать?

Никто не высказал никаких предположений. Даже Хьюберт молчал, с благоговейным ужасом представляя свою возможную судьбу. В течение вечера его рассказ прерывался общей беседой о сопутствующих материях, как то убийства и привидения; после таких разговоров мальчики были взвинчены. И в самом деле, каждый из них — правда, в разной степени — уверовал, что в окрестностях орудует банда похитителей.

— Не нравится мне все это, — повторил мистер Блэр. — Провожу-ка я вас, ребята, по домам.

Бэзил с облегчением поблагодарил. Вечер удался на славу, но джинны, выпущенные из бутылки, частенько отбиваются от рук. Ему совершенно не улыбалось пробираться темными улицами в одиночку.

В прихожей Имоджен, воспользовавшись несколько томным прощанием своей матери с мистером Блэром, поманила Хьюберта обратно в библиотеку. Готовый к новым напастям, Бэзил навострил уши. Раздались шепотки, а потом короткая возня, за которой последовал нескромный и совершенно недвусмысленный звук. С упавшим сердцем Бэзил шагнул за порог. Он ловко подтасовал колоду, но Судьба в конце концов достала из рукава свой козырь.

В следующую минуту они уже стайкой шагали по улице, с опаской озираясь на каждом углу. Ни Бэзил, ни Рипли, ни Билл не смогли бы объяснить, что ожидали увидеть, боязливо вглядываясь в зловещую темноту переулков, тени величественных темных деревьев и глухие ограды, — по всей вероятности, тех же гротескных, обросших головорезов, которые этим вечером подкарауливали Хьюберта.

Через неделю Бэзил и Рипли узнали, что Хьюберт с матерью уехали на лето к морю. Бэзил даже расстроился. Он хотел перенять у Хьюберта несколько изящных трюков, которые производили неотразимое впечатление на его сверстников и могли бы оказаться весьма кстати осенью, когда начнется учеба в колледже. В память об увиденном он тренировался прислоняться к дереву, словно промахиваясь, учился скатывать по руке роликовый конек, а заодно взял привычку лихо заламывать кепи, как это делал Хьюберт.

Это продлилось недолго. Со временем он понял, что мальчики и девочки, которые слушали его рассказы буквально шевеля губами от волнения, никогда не будут смотреть на него так, как они смотрели на Хьюберта. Поэтому он отказался от шумных смешков, так раздражавших маму, и снова стал надевать кепи ровно.

Но происшедшие в нем перемены были гораздо глубже. Он уже не был уверен, что хочет войти в число благородных грабителей, хотя у него по-прежнему захватывало дух, когда он читал об их подвигах. Еще тогда, за калиткой Хьюберта, он на миг ощутил свое душевное одиночество и решил для себя, что любые комбинации взятых из жизни материалов нужно ограничивать надежными рамками закона. А еще через неделю он обнаружил, что больше не горюет из-за утраты Имоджен. Встречая ее, он видел в ней только соседскую девчонку, которую знал всегда. Моментальный восторг того вечера родился преждевременно, став осколком стремительно уходившей весны.

Ему было неведомо, что он до смерти перепугал миссис Блэр, которой пришлось уехать из города, и что по его милости специально проинструктированный полисмен еще долго нес скрытное ночное дежурство в их районе. Знал он только то, что смутная, беспокойная тоска трех долгих весенних месяцев как-то улеглась. На завершающей неделе она перегорела — вспыхнула, взорвалась и рассыпалась в прах. Он без сожалений развернулся лицом к безграничным возможностям лета.

Только узкая речка под многочисленными мостами разделяла эти два города; их окраины, петлявшие вместе с речными излучинами, в какой-то момент смыкались и переплетались; на этой территории под ревнивым оком каждого из городов по осени разворачивалась Ярмарка штата. Удачное местоположение вкупе с сельскохозяйственными успехами местных фермеров ставило ярмарку в ряд самых грандиозных во всей Америке. Туда поступали огромные партии зерна, домашнего скота и агротехнического оборудования; проводились рысистые бега и автогонки, а в последнее время появились даже аэропланы, способные отрываться от земли; шумные аттракционы — не хуже, чем на Кони-Айленде, — вихрем кружили вас в пространстве, а весьма откровенное танцевальное шоу «хучи-кучи» сопровождалось стонами и звяканьем побрякушек. На центральной площади достигался компромисс между легкомысленным и серьезным: здесь после пышного фейерверка ежевечерне давали театрализованное представление «Битва при Геттисберге»[5].

На исходе жаркого сентябрьского дня двое пятнадцатилетних ребят, слегка отяжелевших от лакомств и шипучки, вышли, еле живые после восьми часов безостановочного гулянья, из шатра игровых автоматов. Тот, что стрелял по сторонам красивыми карими глазами, позиционировал себя, если верить космической надписи на учебнике истории Древнего мира, как «Бэзил Дюк Ли, Холли-авеню, г. Сент-Пол, штат Миннесота, США, Северная Америка, Западное полушарие, мир, Вселенная». Он слегка не дорос до своего приятеля, но при этом казался выше, потому что, так сказать, тянулся вверх из коротких штанов, тогда как Рипли Бакнер-младший неделю назад перешел в разряд обладателей длинных брюк. Это событие, такое простое и естественное, подтачивало изнутри проверенную временем дружбу. Бэзил, как более изобретательный участник этого тандема, всегда верховодил, и поражение в правах, виной которому были синие саржевые недомерки, повергало его в недоуменное отчаяние; к тому же Рипли Бакнер теперь не особенно стремился появляться на люди в компании Бэзила. Длинные брюки явно сулили свободу от запретов и унижений детства, и общение с тем, кто все еще носил короткие штаны, а значит, оставался шкетом, бестактно указывало, что его собственная метаморфоза произошла совсем недавно. Рипли, возможно, и не отдавал себе в этом отчета, но некоторая досадливость, некоторая тенденция ставить Бэзила на место высокомерными смешками была очевидна в продолжение всего дня. Бэзил остро чувствовал эту внезапную перемену. В августе на семейном совете было решено, что он еще не дорос до длинных брюк, даром что с осени его ждала учеба в Новой Англии. Он слабо возражал, указывая, что за две недели вымахал на целых полтора дюйма, но только лишний раз показал себя строптивцем, хотя и не терял надежды уломать маму.