Царские сокровища, или Любовь безумная - Валентин Лавров

— Спасибо тебе, друг! Ведь не ради себя стараюсь. Прости, что заставляю тебя идти на такой подвиг…

Джунковский обнял приятеля за плечи:

— Это ты, гений сыска, идешь на подвиг, полный смертельного риска! Рожденный для геройских дел без дела киснуть не может!

На другое утро Соколов с аппетитом завтракал. За столом сидела фрейлина и Джунковский, который пил кофе и проглядывал последний, девятнадцатый номер журнала «Нива». Вдруг он широко улыбнулся:

— Без смеха, друзья, об этом читать невозможно! Каких высокопарных слов удостоился Керенский в нашем лучшем журнале: «Его, как первую любовь, России сердце не забудет — первого гражданина свободной России, первого народного министра юстиции — министра правды и справедливости! Изо дня в день с восторгом пишут об Александре Федоровиче в газетах и журналах всего мира, сотни депутаций от русских и иностранцев приветствуют в его лице революционный русский народ, создавший улыбающуюся, справедливую, благородную революцию. Тысячи людей несут к нему и радость своих нынешних свободных настроений, и неизжитую еще печаль былой своей рабской жизни. Имя Керенского стало во всем мире благородным символом Великой Русской Революции»… И так на многих страницах, все в самых восторженных словах! Ну, уморили…

Фрейлина покачала головой:

— Как только бумага выдерживает!

— Это лишь цветочки, ягодки впереди. Оказывается, маленький Саша Керенский (которого, разумеется, все нежно любили) едва научился ходить и говорить, как тут же «его живое воображение творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа». Так-то! Народа, разумеется, «терпеливого, работящего, незлобивого, все выносящего, многострадального, трезвого». Каково?

Соколов хмыкнул:

— Да, «трезвого» — особенно! У нас последние полвека паразитирует целая когорта профессиональных восхвалителей «народа», которые не жалеют для него самых высокопарных эпитетов и сделали из этого восхваления профессию.

Джунковский продолжал:

— Малолетний Саша, когда еще ходил в коротких штанишках, оказывается, «полюбил этот трудовой народ всем пылом первой, молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа».

Фрейлина рассмеялась:

— Тут завзятым юмористам вроде Аверченко или Тэффи делать нечего.

— Борзописец непроходимо туп, — сказал Соколов, — ибо не видит, как под «мудрым руководством» Керенского разваливается еще недавно бывшее могучим государство.

— А может, эта статейка оплачена из казны? — спросила фрейлина.

Соколов ответил:

— Тогда автор откровенный жулик. Этих юмористов, восхваляющих развал государства, понять легко: всю жизнь они усердно раскачивали самодержавную империю. И когда своего добились, разрушили ее, то с бесстыдством уличной девки торгуют журналистским товаром. При этом они постигли нехитрый, но сильно действующий прием: утверждения должны быть самыми примитивными, не подкрепляемыми никакими доказательствами и рассуждениями, и тогда журналистское слово проникнет в самую душу массового читателя. Это правило относится и к ораторам. Без конца повторяемое утверждение врезается в самые глубокие области рассудка, делается уже не чужим, а собственным мнением.

Джунковский прошелся по столовой, с грустной усмешкой сказал:

— Уверен: если автору этого панегирика хорошо заплатить, он своего героя, того же Керенского, измажет грязью, представит отродьем.

Фрейлина вздохнула:

— Но и журналистов понять можно: семья, дети, прислуга, любовница — всех надо кормить и содержать.

Джунковский хмыкнул:

— Хм, в этом случае можно оправдать воров и убийц — им тоже выпить и закусить надо. Статейка подписана каким-то «В. Кирьяковым», но не удивлюсь, что это очередной псевдоним. Почему-то нынче большая мода пошла стыдиться собственных фамилий. Может, автор тот самый Шатуновский-Беспощадный, которому ты, граф, скормил газету — лживый фельетон прямо в глотку засунул? Ну да ладно, не опоздать бы на прием к этому «герою революции» — Керенскому, с обмаранных пеленок возлюбившего ужасно трезвый и донельзя трудолюбивый русский народ. Мне даже любопытно взглянуть на эту замечательную личность.

Свежевыбритый, подтянутый, в сапогах, начищенных до блеска, генерал Джунковский подкатил к богатому подъезду Морского министерства, которое располагалось в доме номер 2 по Адмиралтейской набережной. Под мышкой он держал пухлую папку с приказами по дивизии — ведь военный министр Керенский наверняка захочет узнать деловую сторону фронтовой жизни.

Входя в подъезд, Джунковский кивнул швейцару, который состоял при дверях еще при государе и теперь, узнав генерала, с радостной улыбкой низко поклонился. Затем поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж — в приемную.

Тут уже сидели по углам несколько человек, ждавших своей очереди. Завидев бывшего губернатора, все дружно и с любопытством вперили в него взгляды, первыми поздоровались, а некоторые при этом поднялись с кресел.

Навстречу гостю заспешил старший лейтенант Залесский, служивший адъютантом еще при старом министре Григоровиче.

— Рад видеть вас, Владимир Федорович! — широко улыбнулся адъютант. — Александр Федорович уже справлялся о вас…

— Я никогда не опаздываю. Меня просили прибыть к одиннадцати часам, а сейчас еще без пяти минут.

— Я доложу о вас. — Адъютант скрылся за дверями кабинета Керенского и почти сразу появился вновь, официальным тоном провозгласил: — Генерал-лейтенант Джунковский! Министр просит вас пройти…

* * *

За необъятной длины столом расположился столь знакомый по газетным портретам и хроникальным фильмам Керенский. Увидав гостя, Керенский, словно его ударила пружина, соскочил с кресла, обежал стол и устремился к визитеру, протягивая левую, здоровую, руку. Казалось, Керенский жаждет опрокинуть гостя. Каркающим высоким голосом быстро произнес:

— Прекрасно, что вы пришли! Рад настоящему герою!

Правая, больная, рука находилась между средних пуговиц элегантного френча. На длинных цаплеобразных ногах блестели отличной желтой кожей сапоги с крагами.

Керенский перешел на патетический тон:

— Да-с, сударь мой, вы весь пропахли порохом боевых сражений. Я страстно мечтал познакомиться с вами. Знаю: в бою вы отважны, среди друзей — предельно честны. — Понизил голос, словно собрался сообщить нечто секретное. — Я ваш друг! У меня разговор, и очень серьезный, дорогой вы наш, э, Владимир Федорович. Как изрек незабвенный Буало, «героем можно быть и не опустошая землю!». Да-с! Вы герой, который спасает землю Отчизны.

Джунковский остудил столь восторженный порыв: