Лялька, или квартирный вопрос - Наталья Нестерова

– Дорогой, так нельзя, – тихо сказала Виола.

– Можно! – отрезал папа. – Только так с ней и можно.

– Ты меня больше не любишь? – пробормотала Даша.

– Папа очень тебя… – поспешно встряла Виола.

– Заткнись! – бросила ей Дарья.

– Я тебя люблю больше жизни, – четко и раздельно ответил папа. – Но я тебе не позволю превращать собственную, мою, мамину, Виолину, дедушек и бабушек жизни в войну характеров. Хватит мотать всем нервы! Принцесса на горошине! Ты уже не на горошине! Ты горы камней навалила, не разберешь. Кому мстишь? С кем сражаешься? Отвечай!

– Ты прекрасно знаешь, за что я сражаюсь. И не отступлю! Твой, папочка, характер.

– Поэтому – вон! Уходи!

– Отличненько! Я, конечно, уйду. А потом – повешусь, или отравлюсь, или из окна выпрыгну. Записку писать не буду, ведь ясно, кого винить в моей смерти.

– Царица небесная! – ахнула Виола.

Папа дернулся, точно его стукнуло током. Побледнел, ноздри затрепетали, брови взлетели, глаза как пламенем осветились. Таким его Даша никогда не видела. Такой может убить или сам погибнет на месте.

С большим, видимым трудом папа взял себя в руки:

– Самоубийство – высшая степень эгоизма. Мне тошно сознавать, что вырастил подлую эгоистку.

– Почему? Я тебя избавлю от себя, живи и радуйся.

– Нет, Дарья! Вслед за твоим кончится существование бабушек и дедушек, мамино, мое… Перенести никто не сможет. Поэтому, прежде чем сигать из окна, сделай для нас последнее доброе дело – закажи места на кладбище. Большая семейная могила… Ты этого хочешь? Вперед! Спасибо, доченька!

Он развернулся и вышел из комнаты.

У Даши шумело в голове, и слова Виолы, которая что-то миротворческое моросила, не доходили.

Дарья сползла с дивана, пошла на выход – все в тумане, опьянении, как в параллельной действительности.

Она не сразу заметила, что Виола неотступно тащится вслед, провожает. Заплатила за Дашу в автобусе, удержала за руку, когда Даша чуть не шагнула под колеса мчащегося автомобиля.

Когда папа первый раз поехал в заграничную командировку, лет десять назад, он никому: ни родителям, ни жене – не привез сувенира. Только Даше – большой конструктор «лего», всю валюту на него потратил. Даша предпочла бы куклу, но папа радовался конструктору как мальчишка, часами просиживал, строя вместе с зевающей дочерью замысловатые фигуры.

И теперь Даше казалось, что в ее голове конструкции из кубиков рушатся, валятся в кучу, пытаются собраться в новые постройки. Только в отличие от «лего» ее мозговые кубики были не цветными, а черно-белыми. И падали, собирались и снова падали они со скрежетом, от которого закладывало уши.

Обессиленная внутренним землетрясением, Даша добрела до скамейки на бульваре, той самой, на которой любила сидеть с Наташей и Моргало. Виола опустилась рядом. Опять забубнила.

Дарья прислушалась.

– … для нас с твоим папой большое счастье быть вместе. Но если ты ТАК страдаешь… Дети не должны мучаться. Достоевский говорил, что никакие блага мира не стоят слезы ребенка. Я сделаю, как ты хочешь, расстанусь с твоим папой…

– Все-таки ты неумная.

– Да я и не претендую.

– И Достоевский твой – болтун. Мудрые слова – только слова. Дети плачут по пять раз на день.

– Конечно.

– Детские слезы бесплатны.

– Как и женские.

– Мама моя в тысячу раз красивее тебя, уж не говоря, что умнее.

– Знаю. Даша, ты не станешь… не сделаешь с собой…?

– Я дура или гадина?

– Ты очень хорошая, – слабо улыбнулась Виола.

– Не заблуждайся. Если бы за твое убийство не пришлось сидеть в тюрьме, я бы тебя кокнула.

Даша встала, пошла к дому.

У своего парадного, открыв дверь, Дарья замерла на секунду, развернулась к Виоле и сказала:

– Кремами своими не пользуйся и лосьонами.

– Что? – не поняла Виола.

– В ванной у тебя… Я в кремы и лосьоны отбеливатель и пятновыводитель намешала. И еще. В туфли тебе, которые в прихожей, клею бухнула.

– Спасибо, что сказала!

Дарья вошла в подъезд.

2008 г.

Пятнадцать лет назад грезиеткой я называла девушку Олю, мою ровесницу. Я была студенткой университета, а Оля – коммунального техникума. Она приехала к нам в Москву, прожила месяц и оставила после себя не лучшие воспоминания. Оля – подруга моей двоюродной сестры из Петрозаводска. Заявилась в столицу ради своего жениха Леши, курсанта какого-то военного училища.

Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.

Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.

– Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? – зло спрашивала я маму.

– Не придирайся к Оле, – отвечала мама. – Видишь, девушка не в себе.

– Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?

Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:

– Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом – я живая, нет Леши – умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.

Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.

Леша извиняется:

– Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.

Ничего особенного Леша из себя не представлял.

Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица – клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная – недалекого парня, славного, но туповатого.