Половинный код. Тот, кто убьет - Салли Грин

— Что? — интересуюсь я.

Прыснув со смеху, она признается:

— Моему брату семь лет, он и то лучше пишет.

— Что?

Прекратив смеяться, она говорит:

— Ничего… — берет у меня листок и чуть не падает, споткнувшись, так она спешит поскорее добраться до стола учительницы.

Я оглядываюсь посмотреть, кому еще смешно. Мои соседи по парте увлеченно разглядывают свои карандаши. За соседней партой ухмыляются, но, поймав мой взгляд, мгновенно опускают глаза. То же происходит и за другой партой, справа от меня: глаза опускают все, кроме Анны-Лизы. Она смотрит не в стол, а улыбается мне. Я не знаю, смеется она надо мной или нет. И сам отвожу глаза.

На следующий день у нас математика, и я ничего не могу решить.

Учительница, слава богу, быстро сообразила, что, если меня оставить в покое и не спрашивать, я буду сидеть тихо. Не обращать внимания на Анну-Лизу не получается. Она правильно отвечает на вопрос. Отвечает на другой — и снова в точку. Когда она отвечает на третий, я слегка поворачиваюсь на месте, чтобы посмотреть на нее, и меня опять застают врасплох ее улыбка и взгляд.

На третий день, на уроке рисования, кто-то задевает меня рукавом. Чисто вымытая, золотисто-медовая рука проскальзывает мимо меня и тянется к черному карандашу. Возвращаясь, рука проводит краем рукава по тыльной стороне моей ладони.

— Какая красивая картинка.

Что?

Я смотрю на свой набросок черного дрозда, клюющего крошки на пустынной площадке для игр.

Но меня уже не интересует ни сам дрозд, ни его изображение. В голове у меня только одна мысль: «Она со мной заговорила!»

Потом я начинаю думать: «Ответь что-нибудь!» Но ничего не происходит, только «Ответь что-нибудь! Ответь!» эхом гудит в моей пустой башке.

Сердце, как ненормальное, колотится о преграду грудной клетки, а кровь в жилах вскипает словами, которые я не способен произнести, да и просто толком понять.

Ответь ей хоть что-нибудь!

Ничего путного не придумав, хрипло и невнятно мямлю: «Я люблю рисовать, а ты?» и еще: «Ты хорошо соображаешь в математике». К счастью, Анна-Лиза отворачивается прежде, чем я успеваю выдавить из себя что-либо еще.

И все же она была добра ко мне. Не считая моих родственников, она стала первой Белой Ведьмой, которая улыбнулась парню, не умеющему связно написать даже одно предложение. Первой. И единственной. Никогда не думал, что она может улыбнуться; едва ли это случится еще раз.

Поэтому я говорю себе, что надо держаться от нее подальше.

Но ведь бабушка говорила, что мы должны «идти на компромисс» и «приспосабливаться», а разве это не значит быть вежливым? Поэтому, когда урок заканчивается, мне удается заставить свое «тело» подойти к ней.

Я протягиваю ей свой рисунок.

— Как он тебе? Я его закончил.

Я готов к тому, что она скажет какую-нибудь гадость, посмеется над рисунком или надо мной. Но в глубине души я знаю, что ничего такого она не сделает.

Она улыбается и говорит:

— Очень красивый.

— Ты так думаешь?

Она говорит, глядя не на картинку, а на меня:

— Ты и сам знаешь, что рисунок отличный.

— Да, ничего… вот асфальт у меня не получается.

Она смеется, но, уловив мой взгляд, сразу же умолкает.

— Я не над тобой смеюсь. У тебя здорово вышло.

Я снова гляжу на рисунок. Птица недурна.

— Можно я его возьму? — просит она.

Что?

Зачем он ей?

— Ладно, не надо. Все равно это глупая идея. А рисунок отличный. — Тут она собирает свои вещи и выходит.

С тех пор Анна-Лиза всегда подстраивает все так, чтобы сидеть рядом со мной на рисовании и оказаться в одной команде на физре. На других уроках мы в разных группах из-за успеваемости. Я — среди двоечников, она отличница по всем предметам, так что мы не часто встречаемся.

На следующей неделе, когда мы сидим на рисовании, она спрашивает:

— Почему ты никогда не смотришь на меня дольше одной секунды?

Я не знаю, что сказать. Сейчас я смотрел на нее дольше секунды.

Я окунаю кисточку в банку с водой, поворачиваюсь к ней и смотрю. Вижу ее улыбку, ее глаза, кожу цвета меда и…

— Две с половиной в лучшем случае, — говорит она.

Мне показалось, что дольше.

— Вот уж не думала, что ты такой застенчивый.

Я не застенчивый.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

— Мои родители сказали, чтобы я не разговаривала с тобой.

Теперь я смотрю на нее гораздо дольше. Глаза Анны-Лизы искрятся.

— Почему? Что они про меня говорили?

Она слегка краснеет, и ее глаза теряют часть своего блеска. На мой вопрос она не отвечает, но, что бы они ей не сказали, это, кажется, не пугает Анну-Лизу.

Дома в тот вечер я долго пялюсь на себя в зеркало ванной комнаты. Я знаю, что ростом я ниже большинства мальчишек моего возраста, хотя и не намного. Мне вечно твердят, что я грязный, но ведь я много времени провожу в лесу, а там трудно не запачкаться, и я вообще не понимаю — чего такого плохого в грязи? Хотя мне и нравится, что Анна-Лиза такая чистенькая. И как ей удается?

Арран приходит чистить зубы. Он выше меня, но ведь и на два года старше. И он как раз из тех парней, которые, по-моему, должны нравиться Анне-Лизе. Красивый, добрый, и умный.

Тут заходит Дебора. В ванной становится тесновато. Дебс тоже чистюля, но не такая, как Анна-Лиза.

— Чем заняты? — спрашивает она.

— А на что похоже?

— Похоже, что Арран чистит зубы, а ты любуешься в зеркале своей неотразимой красотой.

Арран подталкивает меня локтем и улыбается пенной улыбкой.

Мое отражение тоже пробует улыбнуться ему и выдавливает пасту себе на щетку. Я смотрю в свои глаза, когда чищу зубы. Глаза у меня ведьмовские. У фейнов глаза обыкновенные. А у всех ведьм, которых я видел, в глазах блестки. У Аррана глаза светло-серые, а блестки серебряные, у Дебс — более темные, зеленовато-серые, и блестки светло-зеленые с серебром. У Анны-Лизы глаза голубые с серебристо-серыми искорками, которые то взвихряются, то опадают, особенно когда она поддразнивает меня. Дебора и Арран никаких блесток не видят, и бабушка тоже; она говорит, что мало кто из ведьм на это способен. Я никогда не говорил ей о том, что в своих темных глазах я вижу не искры, а черные, медленно вращающиеся треугольники, в которых совсем нет блеска. Их чернота не отражает свет, а словно поглощает его, и он проваливается в нее, как в пустоту.

У братьев Анны-Лизы — Ниалла и Коннора — глаза голубые с серебряными блестками. Я сразу узнаю в них О’Брайенов по белым волосам, длинным рукам и ногам и красивым лицам. На переменах и во время завтрака я избегаю Анну-Лизу, так как знаю — ей влетит, если братья увидят нас вместе. Мне не нравится, что они могут решить, будто я боюсь их, но я в самом деле не хочу, чтобы у Анны-Лизы возникли из-за меня неприятности, а в этой огромной школе затеряться легче легкого.