Токката и фуга - Роман Сергеевич Богословский

обучения. У меня таких снимков нет. Я на них такая идиотка… Хорошо, что у меня их нет.

Вдруг хриплый голос кричит из другой комнаты: пришла, а какого молчишь?

Светка вздыхает, хитро мне улыбается. Это папа, говорит.

В ее словах нет ненависти и презрения. Мне становится так горько, что хочется убежать. Они другие – и она, и ее отец. Это сразу понятно – по ее взгляду, по улыбке, по тому, как он кричит из комнаты. Здесь все по-другому, не как у меня.

Я слышала, что Светкин отец какой-то странный, но вижу его впервые.

К нам в комнату входит высокий худой человек с прямыми длинными волосами почти до пояса, усами и бородкой. Он курит длинную черную сигарету, нисколько нас не стесняясь. Встает посреди комнаты и с любопытством меня рассматривает. Его взгляд напоминает мне взгляд моего Володи, но я сразу отбрасываю эту мысль.

Мне становится стыдно. От отца Светки исходит всемогущество, хотя джинсы его затерты и давно пожелтели на коленях. Он глубоко затягивается, выпускает дым в потолок, задрав голову. Присаживается рядом с нами, подает мне руку, говорит: Фауст, будем знакомы.

Светка сразу его перебивает: пап, ну какой Фауст, ты чего Киру в заблуждение вводишь? Назови свое настоящее имя.

Он чуть повышает голос, говорит Светке: а ты – Фаустова дочь. Назови себя любым именем, имеешь право. А меня не трогай, понятно? Светка захлопывает фотоальбом: понятно, говорит.

Ее отец говорит мне устало: рассказывай, с чем пришла?

Светка его перебивает: пап, она ко мне пришла.

Прокляну во веки, гадкая, отвечает ей отец и начинает кашлять.

Как зовут, спрашивает он меня.

Кира, отвечаю.

Он долго смотрит мне в глаза, наклоняет голову то влево, то вправо.

А потом тихонько говорит: ты знаешь, грустная, за семью морями лежат семь океанов, а внутри этих океанов, прямо на дне, памятники Ленину стоят, семь штук. А знаешь почему? Потому что вся жизнь из воды вышла. Это особый знак. Вот рыбы в океане плавают, так? Видят, что Ленин стоит и рукой им путь наверх указывает, так? В конце концов они задумаются, да и выйдут на сушу все, без остатка. И станут людьми. И заживут себе в свободе от океана на радость друг другу.

Ну а что же мы, люди? Мы, конечно, их примем в свой веселый социализм, в наше государство без правительства и догматической религии. Да и чего ж не принять? Ведь они не будут ничем от нас отличаться. Были рыбы, стали люди, так-то, грустная.

А теперь вопрос. Про семь океанов я рассказал. А что же будет в семи морях? Помнишь, я начал свой рассказ с семи морей?

Мое горло пересохло, я сижу словно никогда не умела говорить. Просто смотрю на него. Чувствую только, как Светка обнимает меня за плечи и шепчет в ухо: ну, что же будет в семи морях, Ток?

Молчу. Светка отвечает: а ничего не будет, потому что безумный папа это все выдумал!

Ее отец вскочил с кровати, запрыгал и захлопал в ладоши. Он смеется, пепел с сигареты сыпется на пол.

Ты победила, дочь Фауста, ты выиграла соревнование, кричит он торжественно. Они оба хохочут. С натяжкой смеюсь и я.

Он снова присаживается рядом со мной. Берет меня за руку. Разноцветные ниточки на его запястье приковывают взгляд.

Он говорит монотонным, чуть треснутым голосом: нет, грустная. Не похожа ты уже на девушку. Они что-то сделали с тобой. Вылепили из тебя чучело по своему усмотрению. Они утоляют тобой свою жажду. Да-да. Ты верно чувствуешь – они копошатся в тебе. Ты подпитываешь чью-то прогнившую жизнь, словно тупая батарейка. И нам со Светкой печально от этого. Молодец, что пришла. Я увидел тебя, когда был в трансе и светлом покое, детка. А потом спросил у дочери Фауста – чего за чувак у вас там, в классе, словно съеденный червями, Кирюша, кажется? Мне духи так показывают. Светка говорит, чувака никакого нет, есть Кира Ромина, девушка. И тут я во все воткнул, все прозрел. Короче, будет тяжко – приходи. И любовь свою храни в сердце. Не того пытайся удержать рядом, к кому ее чувствуешь, а ее саму, словно она лоскут твоей кожи или кончик языка.

…Иду домой, ощущаю себя внутри вареного яйца. Желток, белок и я. Единое целое. Если ты обычное яйцо, только что рожденное курицей, есть шанс умереть внутри и остаться противным цыпленком навеки.

Но этот шанс мал. Скорее всего, ты рано или поздно вылупишься и увидишь солнце, небо, траву.

А как вылупиться из вареного яйца? Нет для этого способа.

Как мне вылупиться из отца и его ядовитой жизни? Как разбить скорлупу и увидеть мир, где нет тети Лены? Может, попросить таинственного повара просто доварить яйцо? И все тогда будет в порядке? Все вопросы уйдут сами собой?

Я иду, а перед глазами океан, на дне которого серебрится памятник Ленину. Он указывает рукой вверх, к небу. Вокруг него сгрудились рыбы. Они думают. Они планируют выход на берег. Они ждут знака.

Отец задумчивый. Сидит за столом, перед ним только бутылка пива, больше ничего. Тетя Лена сидит рядом, тоже о чем-то думает. Что-то не так, понимаю это сразу.

Как сходила в гости, хочешь ли кушать, спрашивает тетя Лена.

Хорошо сходила, кушать не хочу, отвечаю.

Тетя Лена и отец кажутся мне двумя самыми тупыми рыбами на все семь океанов и морей. Они никогда не выйдут на берег, не станут людьми, даже если Ленин будет указывать им наверх обеими руками.

Если не хочешь есть, иди тогда к себе, делом займись. Я тебе там шведскую стенку прибил. Хватит шланговать. Иди руки развивай, сказал отец, нахмурившись.

…Иду в свою комнату, закрываю дверь. Рассматриваю шведскую стенку, которая теперь мешает подойти к кровати. Сажусь на пол и просто смотрю перед собой. Но почему-то слышу то, что говорит отец тете Лене прямо у себя в голове, хотя они далеко, в кухне…

Наверное, черные психологи подключили меня к мозгу отца и теперь я всегда буду слышать его…

Заткнись! Заткнись! Заткнись! Мразь, гадина, урод!

Но он говорит у меня внутри. И в обратную сторону команды не работают.

И я слышу: Лен, тут штука приключилась. Не сказал бы, что это неожиданность, но все равно неприятная тема. Ты же Вову по кличке Йокогери помнишь? Каратист, который у Кирюхи секцию вел? Завалили его. Жестко причем. Вчера нашли где-то под Королевым. Тело в