Совсем не Аполлон - Катарина Киери

Лена. Я твердо решила зайти к ней после школы, хоть это и нелегко. Почему все так изменилось всего за несколько дней? Человек — хрупкий сосуд, как говорит Лена. Наверное, это строчка, которую она прочла в одной из трехсот тысяч своих книг.

А потом кое-что случилось, и мне стало не до книжек. Май-Бритт заболела — и кто, скажите, кто заменял ее?

Мы вошли в класс и расселись по местам. Я сидела одна — и хорошо, что успела сесть, когда дверь открылась и вошел Андерс Страндберг. У меня заколотилось сердце, колени задрожали, в горле пересохло. На этот раз он был в пиджаке поверх свитера. Простой черный пиджак. И никаких снежинок на воротнике.

Книга, которую я только что взяла в библиотеке, лежала на парте, и я стала читать текст на задней стороне обложки. То есть я изо всех сил пыталась прочесть, что там написано, не понимая ни слова, — наверное, так чувствуют себя дислексики. Но мне надо было куда-то уткнуться взглядом — не могла же я сидеть и таращиться на него с пылающими щеками, словно какая-нибудь барышня из усадьбы девятнадцатого века. Будто какая-нибудь Лидия Стилле.

Перечитав текст трижды, я осторожно подняла голову. Он стоял перед кафедрой, чуть откинувшись назад. Ждал, когда класс утихнет. Я не хотела, чтобы он смотрел на меня. Я хотела, чтобы он смотрел на меня. Я не хотела, чтобы он смотрел на меня. Я хотела, чтобы он…

Он посмотрел на меня. Просиял. Или просто испытал облегчение. Не то чтоб улыбка у него была до ушей (вообще жутко представить себе «улыбку до ушей») и в тридцать два, как говорится, зуба — будто в диснеевском мультике. Но я видела, что он приятно удивлен. Честное слово, я не выдумываю. У него был и вправду радостный вид. Такие вещи замечаешь с первого взгляда. Я знаю, что он обрадовался, увидев меня.

Урок был на повторение материала. Впереди была последняя в этом семестре контрольная. Андерс Страндберг раздал листки с упражнениями. Я с каким-то облегчением поняла, что он не будет два часа стоять у доски, повторяя параграф за параграфом, и мне не придется постоянно смотреть на него. Все время видеть его перед собой и думать о том, не слишком ли заметно обожание в моих глазах или, наоборот, не слишком ли часто я отворачиваюсь, было бы тяжело. И еще я испытывала облегчение, хотя и с примесью стыда, — от того, что рядом нет Лены.

Неужели я влюбилась?

Неужели Бог, существование которого я отрицала, все же указал на меня перстом?

Неужели этот Бог, в которого я не верю, сказал: «Вот она. Теперь ее очередь. Теперь у нее по коже побегут мурашки, мысли будут путаться, ее постигнут любовные разочарования, она испытает приливы счастья. Будет ворочаться во сне, просыпаться ни свет ни заря, ходить вокруг с расширенными от возбуждения зрачками. Будет дрожать, услышав его имя».

Неужели всё так?

И если всё так, если так оно на самом деле и есть, по-настоящему, всерьез, то дело плохо. Слишком уж неудачные исходные данные, они лишают эту влюбленность всякого смысла. Влюбиться в учителя — заведомо провальный проект. И очевидная глупость. Безумие. Ку-ку, у тебя все дома? Я видела себя со стороны, в классе, среди неуклюжих сопливых пятнадцатилеток. Если бы они вдруг узнали, что я сижу и пытаюсь понять, влюблена я в нашего нового математика или нет, то в их глазах я тут же превратилась бы в пришельца. Никто, это точно, никто из них не понял бы, о чем идет речь. А о чем они сами думали? О снегоходе, который достанут из гаража на выходных? О Леонардо Ди Каприо? О новом средстве против прыщей?

Может, влюбленность и превращает тебя в избранного, не такого, как все, но в то же время ты становишься одиночкой. Влюбленность связана с одиночеством. По крайней мере если влюбиться не там, не в того и не тогда, когда надо.

— Она хорошая.

Я вздрогнула. Он стоял совсем рядом, я испуганно подняла голову, почувствовав себя маленькой девочкой за большой партой. Хорошая? Кто? Что?

Он кивнул в сторону книги, лежащей передо мной:

— Туве Янссон. Хорошая писательница.

Он взял книгу хорошей писательницы с моей парты. Посмотрел на нее. Потом на меня. И улыбнулся. Эта улыбка предвещала прекрасную беседу. Теплота и мягкость. Кошка потерлась о мою ногу, робко взглянула на него снизу вверх.

— Ты ее читала?

— Да… то есть нет. Я ее только что взяла. На перемене.

Он положил книгу на парту. Кольца нет. Нет кольца. На пальце нет кольца.

— Все получается?

Я растерянно посмотрела на него. Наверное, он уже решил, что в тупости со мной никто не сравнится: что бы он ни сказал, я смотрю на него с таким видом, будто он говорит на иностранном языке.

— Справляешься с упражнениями?

— Да…

Сказала я, не написав ни единой цифры, не решив ни одного примера, не выполнив ни одного математического действия.

— Если что, обращайся, — сказал он и отправился дальше, от парты к парте. Интересно, их в институте учат этой медленной учительской походке?

«Если что, обращайся…»

— Господин учитель, извините, но я, кажется, в вас влюбилась.

— У меня вопрос. Что вы делаете сегодня вечером?

— Такое дело, парень: хочу быть с тобой!

Андерс Страндберг был хорошим учителем математики. Было видно, что он любил свой предмет, но не так, как некоторые учителя, которые словно мечтают, чтобы не осталось ничего, кроме их предмета. Он терпеливо помогал тем, для кого математика оставалась тайной за семью печатями. Однако я не спешила позвать на помощь. Все мои силы уходили на борьбу с дурацкими фантазиями, в которых мы лежали рядом на траве, в мягких лучах солнца, и он объяснял мне какую-то божественную математическую формулу. Формулу, которая раскрывала тайну Вселенной. Я пересмотрела фильмов, это точно.

И чувство юмора у него было. В нашем с Леной списке самых важных учительских качеств это — чуть ли не на первом месте. У всех умных людей есть чувство юмора, это мы давно поняли. Я слышала громкий визгливый смех Лиисы и Марии, когда он помогал им с каким-то упражнением. Громкий и визгливый смех говорит о недостатке интеллекта. Иногда и я так смеюсь.

Йеспер и Стефан смеялись совсем по-другому, когда Андерс Страндберг стоял возле них. Все трое хихикали, как первоклассники. Интересно, над чем. Вряд ли над каким-то уравнением.

Я совсем не собиралась оставаться в классе последней. Правда, я даже не думала об этом. Просто так получилось: Андерс Страндберг и я остались в классе, когда все остальные ушли. Он перебирал бумаги, лежащие на кафедре.

Некоторые слова, звучащие совсем обыденно в рядовой ситуации, порой бывает ужасно сложно произнести. Как, например, сейчас: я сто раз прокрутила в голове простые слова о том, что читала его статью, но никак не решалась сказать об этом. А вдруг он неправильно поймет? А вдруг увидит меня насквозь? А вдруг, вернувшись в учительскую, расскажет директору — тут-то они и посмеются всласть!