Новгородская сага. Книга 5. Воевода заморских земель - Андрей Посняков

— Беги, беги… Флаг тебе в руки. — Олег Иваныч проводил отрока взглядом и отдал приказ готовиться к отплытию.

— Что ты, Иваныч, на отрока взъелся? — обернулся к нему Гришаня. — Нешто пороховниц у тебя мало?

Олег Иваныч лишь усмехнулся:

— Ты, Гриша, глаза его видел, какими он на каравеллу смотрел?

— Ну, видел.

— Так пусть лучше бежит, ищет. А мы тем временем отчалим, все лишних слез да уговоров меньше.

— Мудр ты, Олег Иваныч, чисто змей, что в саду райском Еву яблоком соблазнил, — покачал головой Гриша и посмотрел на старого друга вроде как осуждающе.

Олег Иваныч хлопнул его по плечу, расхохотался и велел сниматься с якоря. У самого тоже на душе кошки скребли. Жаль было вот так вот поступать с Ваней, да уж лучше так, чем слезы детские видеть — вот уж чего не терпел Олег Иваныч, так что пусть уж лучше обижается потом Ваня.

Засвистела боцманская дудка, забегали по палубе матросы. Выбрали якорь, и, подняв на гроте косой парус, «Святая София» медленно отошла от берега, огромная, красивая, мощная.

Вслед за флагманским судном по очереди следовали остальные. Сперва каравеллы, потом кочи. Лишь шкипер «Семгина Глаза» мешкал, все ждал чего-то, время от времени бросая злобные взгляды в сторону леса.

Осмотрев пару заросших кустами оврагов, Олелька Гнус не обнаружил там ничего — даже следов падения, да и рядом не было ни тропы, ни пня, ни запекшейся медвежьей крови — ну, про это Олелька уж после сообразил, стал тропку искать. Нашел-таки, пошел прямо, ага — вот и пень, вон, слева, овраг, а… Интересно, кто это там лазит? Неужели — опять медведь? Затаился Олелька, нож из-за пояса вытащил. Затрещали окружавшие овраг кусты, раздвинулись…

Олелька напрягся.

Из оврага, крепко прижимая что-то к груди, выбрался русоволосый отрок и бегом бросился к реке.

Проводив его взглядом, Олелька Гнус сунул ножик обратно и спустился в овраг. Ничего не найдя, плюнул, выругался да поплелся обратно. Неужто пацан что нашел? Эх, надо было его ножичком… да хорошая мысль, как всегда, опосля приходит.

Олелька выругал себя за нерасторопность и чуть не споткнулся, увидев, как из-за холма в излучине реки показались высокие мачты «Святой Софии». Олелька прибавил шагу.

Те же мачты увидел на бегу и Ваня. Вначале не поверил глазам, затем остановился, глотая слезы.

— Как же так? Как же… Даже не простились.

Далеко по берегам разносил ветер команды. Выходя на середину реки, корабли поднимали паруса и, гордо развернувшись, таяли в синей дрожащей дымке.

Всхлипывая, Ваня понуро плелся вдоль берега, вытирая нос рукавом. Под рубахой, холодя кожу, позвякивали два медных рожка с порохом. Еще там был и какой-то мешочек, тоже, видимо, с порохом, только более тонкого помола.

«Эх, — думал Ваня. — Надо было б не мельтешить на мачтах, а сразу прятаться в трюм. Выждать пару дней — потом объявиться, уже в море. Не выгнали б. На первое время сухарей бы хватило, зря сушил, что ли. Или лучше не на „Святой Софии“, а на каком-нибудь маленьком корабле спрятаться. Даже можно было б и не прятаться, а зуйком наняться, а уж потом…»

— Эй, долго там будешь ковылять?

Ваня вздрогнул, увидев перед собой здоровенного чернобородого мужика в рыбацких бахилах, и непонимающе уставился на него.

— Чего зенки вылупил, не тебя ль на «Семгин Глаз» зуйком взяли?

— А…

— Варежку закрой и быстро дуй на коч. Заждались уж тебя там.

Ваня хотел было возразить, но вдруг осекся и, не говоря больше ни слова, побежал к неприметному кочу, последнему из судов, болтающемуся у причала.

— Вы «Семгин Глаз»?

— А тебе что за дело? — сплюнул сквозь зубы неприятного вида мужик с косо подстриженной бородой.

— А сказали, вы зуйка ждете?

— Так не тебя ж, парень… — Мужик вдруг задумался. Зуек-то ему был все-таки нужен. — Стой. Уху варить можешь?

— Запросто! — заулыбался Ваня.

— Тогда давай, заваливай. Жалованья пока никакого, но через месяц — три деньги.

Быстро взобравшись по сходням, отрок оказался на палубе.

— Где ж это твоего Олельку черти носят? — недовольно осведомился кособородый шкипер Фомин у поднявшегося на палубу Игната, бывшего конопатчика.

Тот пожал плечами, всмотрелся в берег, приложив руку ко лбу:

— Да вот он, кажись, идет. Ну да — точно он.

— Ну, слава те…

Когда запыхавшийся Олелька Гнус поднялся на палубу судна, кормщик мелко перекрестился и отдал приказ сниматься с якоря.

— Зуек! — бросив взгляд на Ваню, вскричал он. — Давай, на мачту да поглядывай. Кораблей впереди много, мало ли что.

Сидя на вершине мачты, прямо на поднятом рее, просунув ноги в специальные кожаные лямки, Ваня был на седьмом небе от счастья. И пусть корабль был неказист и мал, пусть был неприятен и зол шкипер — это все-таки был настоящий корабль, а где-то там, впереди, ждало настоящее море. Ждали приключения, честь и слава.

Проводив в подзорную трубу последний корабль, корабельный мастер Жоакин Марейра спустился с холма и медленно пошел к дому, что стоял рядом с верфью, выделяясь среди прочих изб если и не добротностью, то изяществом и красотою — ну к какой еще избе был приделан балкон? На высоком крыльце стояла беременная супруга Жоакина Маша, держала в руке развернутый свиток и плакала.

— Что ты, Мария? — ласково обняв жену, тревожно осведомился Жоакин.

Маша молча протянула ему свиток.

— «Боярину Епифану Власьевичу, в Новгород». Что за черт?

— Читай дальше.

«Батюшка мой и матушка и братец, с поклоном к вам сыне ваш Иван. Мая двадцатого дня сего лета отправляюсь в далекое плаванье с кораблями боярина Олега Иваныча в полночные страны. Сам-то Олег Иваныч и люди его и Жоакин-мастер с Машей про то еще не знают. Сам я так решил и мыслю, что ты, батюшка, меня бы благословил, если б был тут. А так придется без благословения, хоть я и сухарей насушил и Николаю Угоднику в обители Михайло-Архангельской свечку поставил. Не ругай меня, батюшка, за то, что обманом на корабль восхотел проникнуть, боле никак было. Надеюсь, адмирал-воевода Олег Иваныч меня простит, а я уж заработаю роду нашему честь и славу. А то ведь годы идут, а никаких славных дел я еще не свершил, а ведь ты, батюшка, рассказывал часто, как в мои годы с московитами бился, живота своего не щадя. Так и я буду, как все в роду нашем. С тем и прощаюсь, сыне ваш Иван Епифаньевич. Писано мая девятнадцатого дня лета шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертого от сотворения мира».

— Мальчик стал рыцарем, — прочитав, усмехнулся Жоакин. — Самое время. Что ж из-за этого плакать?

— Да какое там время? Ведь дите дитем еще!