По понятиям Лютого - Данил Корецкий

Он не договорил. В комнату вошел Фитиль с подносом – хлеб, сало, огурцы, два стакана.

– Чего лыбишься-то? – косо глянул Фитиль.

– Ничего, – сказал Студент. – Просто в жизни не пил еще французский коньяк с салом.

– А что, задница треснет, что ли?

– Хватит базарить, – оборвал их Мерин. – Мы не в Париже живем, нам их законы по колено. Здесь каждый сам решает.

Он сорвал пробку, разлил коньяк до краев, пустую бутылку швырнул под стол.

– Стаканами там тоже небось не пьют, во франциях твоих? И начхать. Это их проблемы. – старик поднял стакан, вопросительно уставился на гостя. – Ну что, Студент, за мое здоровье?

– И за долгие годы! – сказал гость, выдохнул и медленно осушил стакан до дна.

* * *

Мерин умер на следующий день, в самом начале праздничного застолья, после первого же тоста. После пожеланий крепкого здоровья и долгих лет жизни…

Говорят, он успел сделать только один глоток и уронил стакан. Громко звякнуло стекло, все посмотрели в его сторону, а Смотрящий как стоял, так и завалился назад – с открытыми глазами, с поднятой правой рукой. Как бетонная статуя. Головой влетел в буфет – бах! – и сложился на пол.

Говорят, сразу подумали, что сердце схватило, что старик еще очухается. Жучок вызвал «Скорую». Но Матрос посмотрел на застывшее лицо юбиляра, потрогал пульс под челюстью и махнул рукой: готов. После чего общество разбежалось, оставив Мерина на попечение Жучка, Султана и двух разбитных соседок.

Приехала «Скорая», а за ней – милиция. Очкастый врач в ушанке бросил одно только слово: «инфаркт», Мерина погрузили в машину и увезли. Менты заполнили протоколы и тоже уехали.

Говорят, на следующее утро братва устроила разбор: как и почему, и кто виноват. Собственно, винить было некого, поскольку случился обычный инфаркт, покойнику все-таки семьдесят стукнуло. Но все равно крайним оказался почему-то Султан: многим не понравилась его идея насчет выложенного красными гвоздиками на снегу числа «70» под окнами Меринова дома.

– Я сразу подумал: натурально, как могила смотрится! Ну, клык даю! И подпись «Мерин»! – сформулировал Череп.

– И красным по белому, главное! Типа кровью! – дополнил Шпала.

– Так я ж не знал, что она именно красными цветами это выложит! – оправдывался Султан. – Я ж ей просто про цветы сказал, думал, ну, там, ромашки или эти, как их… мимозы, например!

– Ты что, дурак? Откуда зимой ромашки с мимозами?

На это Султан не нашел что сказать, кроме как огрызнуться:

– А я что, разбираться обязан? Цветы – бабское дело!

После похорон в опустевшей хате Мерина устроили поминки, где употребили водку и закуски, предназначавшиеся для юбилейного торжества. Череп, подняв свой стакан, заглянул в него и вдруг сказал:

– Слушайте, а если водка того… отравленная?

– Как же она может быть отравленная, если все выпили, а помер один Мерин? – возразил сидевший напротив Студент.

– Так, может, это подсыпали ему прямо в стакан какой дряни?

Студент пожал плечами:

– Не знаю. Меня там не было.

Поминки получились шумные. Череп с Султаном подрались. С десяток воров уснули прямо за столом. Небольшая группа отправилась к соседке Верке, чтобы надавать лещей за хреновую цветочную композицию, но вместо этого (или вместе с этим) продолжили там гулянье с гитарой и гармошкой до самого утра…

Никто не заметил, как Студент взял из буфета пузырек с желудочными каплями, которые Мерин имел обыкновение пить перед едой, и выбросил в горящую печь.

Ленинград, январь, 1963 год

Хмурое воскресное утро, северная окраина Ленинграда, вещевой рынок на Уделке. В народе его называют «толкучкой» или «тучей».

Вставать надо рано, в семь «туча» уже кипит. Для Александра Исааковича Бернштейна ранний подъем не проблема. Баловать себя он не привык, в случае надобности может вообще не ложиться.

От остановки еще ничего не видно, сумерки. Снег хрустит под ногами. Но только приблизишься к железнодорожному полотну, уже слышишь растрепанный, неровный гул человеческих голосов. Люди не выспались, людям холодно, люди возбуждены. Вдалеке по правую руку – огни улицы, а здесь от этих огней еще темнее. Темнота и гул. И сердце прыгает: сейчас начнется…

Потом видишь желтые, красные всплески – карманные фонари, спички, огоньки папирос. Костры не жгут, и это понятно, потому что у милиции терпение не резиновое, вмиг прикроет эту лавочку, сославшись на противопожарную безопасность. Но свечи, думал иногда Александр Исаакович, почему они не жгут свечи? Ах, как бы преобразилась Уделка, если бы весь «променад» осветился свечами, сотнями свечей! Но свечи тоже почему-то не жгут. Наверное, по идеологическим соображениям, чтобы не напоминало церковь, которая, как известно, отделена от государства толстой и высокой стеной.

Рынок начинается с бабулек. Они проявляются вдоль тропинки, как отпечаток на фотобумаге, погруженной в раствор проявителя. Как серые призраки. Бабульки с семечками, бабульки с квашеной капустой, бабульки с простоквашей. Торговля идет бойко. Кто-то пил всю ночь, чтобы не уснуть, кто-то еще не успел остановиться. Горсть хрустящей капусты сейчас – ох как в жилу! Пища богов! В свои молодые годы Бернштейн вкусил здесь немало и амброзии, и всевозможных ядов… О, да. И вкусил, и выкусил. Конец сороковых, девушки в трофейном белье, «Столичная» с бежево-золотистой этикеткой и сургучной пробкой – где такую сейчас найдешь? Мечта… Вот честное слово, если бы завалялась у кого-нибудь с тех времен заветная чекушечка, купил бы за любые деньги не раздумывая!

Почему, кстати, никто не коллекционирует водку? А? Обычную водку? Вина – да, особенно за бугром, но он в них не разбирается, и… Впрочем, да-да, понятно. Водка существует для того, чтобы ее пить. Здесь и сейчас. Пить, а не коллекционировать.

…Далее: пальто, шубы, обувь, крепко пахнущие овчинные полушубки…

Ого, уже почти рассвело!

Плетеные корзины, веники… Грабли, тяпки, «скобянка», «жестянка»…

Смесители, самовары, старая фотоаппаратура, игрушки… Теплее, теплее.

А вот уже фарфоровые коты и слоны. Рассветы, закаты, медведи, знойные купальщицы – начинается местный «Монмартр», выставка мазил-кустарей.

Кто-то бросил, торопливо проходя мимо:

– Братьям-коляшам пламенный!

Бернштейн с опозданием вскинул голову, увидел удаляющуюся спину. Ага, это один из своих, из коллекционеров. Может, Охотников – вон там, дальше, забулдыги частенько выставляют посуду и фарфор.

На художественных развалах один закон: кто успел, тот и съел. Вставай раньше, бегай шустрее, смотри в оба. Зазеваешься – и твою удачу умыкнут из-под самого носа, и винить будет некого.