Красный Крест - Саша Филипенко

– Со временем из приходящих к нам обращений я поняла, что едва ли не на всех письмах Красного Креста начальники оставляют одну и ту же резолюцию:

Женева просила выдать визы двум своим представителям, но Москва игнорировала эти запросы. Красный Крест обращался вновь и вновь, однако, получив установку свыше, в НКИДе хранили молчание.

– Вся эта волокита с военнопленными нас только отвлекала. У НКИДа были дела поважнее. К тому же нам объяснили, что храбро сражающийся солдат не может попасть в плен. Если воин сдался, имя такому человеку – трус. Как ни странно, чаще всего я слышала это от мужчин именно здесь, в Москве. Советский солдат должен биться до последней капли крови. И точка. И абзац.

В начале зимы 41-го Красный Крест переслал обещанный поименный список советских военнопленных с румынского фронта. Когда документ оказался на столе Татьяны Алексеевны, она вдруг почувствовала, что по телу ее побежали мурашки.

– Сама не знаю почему, но я решила проверить, нет ли в документах нашей фамилии. Аккуратно, чтобы никто не увидел, я взяла прилагавшиеся к обращению карточки и начала читать имена плененных солдат. Румыны не удосужились составить список в алфавитном порядке, поэтому я перечитывала имена и фамилии по несколько раз, пока наконец не наткнулась на собственного мужа…

Сомнений быть не могло – все совпало: инициалы, звание, год рождения. Она чуть было не потеряла сознание. Вероятно, так дышит взбежавший на Монблан человек. Кислородное голодание или что-то там еще.

– Не знаю, не знаю, как это описать, но мне показалось, что я вот-вот умру.

Трясущимися руками она отложила карточки и, аккуратно отодвинув стул, вышла из кабинета. Ноги стали ватными, кругом пошла голова. Оказавшись на улице, она чуть было не попала под автобус. Какая-то женщина клубом горячего воздуха рявкнула на нее:

«Куда прешь?!»

– Не помню, как я доскользила до сквера и плюхнулась на заснеженную скамейку. В этих туфлях я была точь-в-точь корова на льду. На улице было холодно, но я ничего не чувствовала.

Ее трясло от потрясения, но не от мороза. Прикрыв рот ладонью, Татьяна Алексеевна попыталась успокоиться.

«Жив! Жив! Жив!» – прошептала она.

Смерть на мгновение. Пауза. На Москву валил снег, но для нее время остановилось. Над землей повисла тишина. Молчание. Будто кто-то выключил звук. Исцеляющая пустота. Татьяна Алексеевна узнала, что ее муж ранен, но жив…

Ранен, но жив…

Ей следовало немедленно вернуться на работу, но она не могла.

– Вы даже не представляете себе, что в этот момент происходило со мной!

«Паша, Пашка, где же ты теперь, Пашка? Мне сейчас так нужно с тобой поговорить! Мне так важен твой совет! Лешка в плену! Ты представляешь? Да, Лешка в плену! Да, попал в плен! Да, к румынам… Где? Не знаю. Нет, нет, не беспокойся, я никому не скажу…»

Безуспешно Татьяна Алексеевна пыталась затихнуть и разложить случившееся по полкам. Счастье? Нет! Она испытывала все что угодно, но только не радость.

«Первое: Леша жив.

Второе: Леша в плену. Почему в плену? Как он там? Как они к нему относятся? Все ли с ним хорошо? Тяжело ранен… Что это значит? Пуля? Взрыв? Штык? Быть может, у него ампутирована рука или нога? Так или иначе, сейчас он жив, и это самое главное! Его хотят обменять, и значит, совсем скоро он будет дома! И я его обниму, и мы будем вместе! Леша, Аська и я…

Второе… Нет, второе – это то, что Леша в плену.

Третье: Леша в плену, и значит – я никому не должна об этом говорить… Да, никому!»

– Почему?

– Что почему?

– Почему вы никому не могли рассказать о том, что ваш муж в плену?

– Потому что я хорошо помнила опубликованный во всех августовских газетах 270-й приказ:

«Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров».

На деле же все обстояло гораздо серьезнее. Татьяна Алексеевна работала в НКИДе. Распространялась директива, согласно которой в особых случаях семьи сдавшихся в плен солдат предлагалось не только ссылать в лагеря на пятнадцать лет, но и расстреливать. То был ее случай.

– Надеюсь, вы не забыли, какие документы бывали в моих руках и где я родилась…

Ловушка. В одно мгновение жизнь перевернулась с ног на голову. Западня, прекрасно выстроенный судьбой капкан. Алексей оказался в плену… Ее муж стал врагом народа, и, значит, врагом народа тотчас стала она.

«Надо идти! Немедленно нужно бежать на работу!» – вставая со скамейки, повторяла Татьяна Алексеевна. Возвращаясь в НКИД, она думала, что должна действовать. Поразительно, с какой скоростью может работать голова. Миллион комбинаций в секунду. Мгновенное осознание. Несмотря на туман, что затапливал глаза, мозг ее работал блестяще. Словно самый лучший на свете шахматист, она просчитывала всевозможные комбинации…

– Не подумайте, что я сейчас хочу оправдаться. Нет! Все, что на мне лежит, я знаю. Интересно другое. Удивительно, как быстро, в миг буквально, может схлопнуться совесть. Пшик! Расчеловечивание происходит в доли секунды…

Сколько раз во время застолий, после бокала-другого, мы спорили с друзьями о тех или иных шагах?

«Нет, этого я никогда не сделаю! Нет, даже под страхом смерти я так не поступлю! Предать? Вы что! Оклеветать? Никогда! У всего же есть границы! А как же мораль? А как же честь? Вы слышали, что тот-то и тот-то написали донос? Написала бы донос я? О, нет! Конечно никогда! Оболгать другого? Ерунда! Я не сделала бы этого даже под пыткой. А если бы от этого зависела жизнь моих детей? Ничто бы не заставило меня перестать быть человеком!»

Как бы не так! На деле все оказалось гораздо сложнее… Если человек в чем-то по-настоящему и преуспел, так только в умении договариваться с самим собой…

Поднимаясь по ступенькам, будто трясущимся молоточком, она стучала указательным пальцем по зубам:

«Думай, думай, думай… Обращение Красного Креста напечатано на французском. Фамилии военнопленных записаны латинскими буквами. Если кто-нибудь из наших прочтет этот список… Если кто-нибудь заметит, сопоставит и поймет, что в нем мой муж… Впрочем, все это маловероятно. Наши этим заниматься не станут. Дел и так невпроворот. Кого могут заинтересовать эти фамилии? Почти три тысячи человек! Кто станет все это читать? Наши девочки? Но у них вроде бы на фронте никого нет. Только у Ленки, кажется, был муж, но он погиб уже в начале осени. Значит, с нашими все понятно… Так, главное, не беспокоиться… Спокойно, спокойно, идем дальше… Значит, наши не заметят, наши, скорее всего, все пропустят, но вот НКВД… Совсем другое дело НКВД… Сейчас я переведу документ и отдам его Подцеробу. Через несколько дней списки военнопленных уйдут в НКВД, а вот эти товарищи ждать не станут, сразу же возьмутся за дело. Идти на фронт они не собираются – у них своя священная война. Чем больше посадят, тем выше будет похвала. Думаю, в НКВД пойдет только переведенный список. Что, если сделать опечатку? Что, если изменить всего один слог в фамилии? Сопоставлять списки точно никто не будет. Если поменять всего одну букву в инициалах – искать станут другого человека… Только какой слог можно поменять в фамилии Павков? Черт, Лешка, ну и фамилия у тебя! Нет, слог менять нельзя! К тому же, если они не найдут человека или поймут, что что-то не сходится, – сделают повторный запрос, потребуют предоставить оригинал, и тогда все тотчас вскроется. Интересно, обязаны ли мы предоставлять им оригиналы? Кто может знать? У кого бы спросить? Нет, нет, спрашивать об этом, безусловно, нельзя! Быть может, лучше вовсе вычеркнуть Лешу? Но тогда не совпадет количество военнопленных. С одной стороны, в НКВД об этом не узнают и будут искать на одну родственницу меньше, с другой – сопоставить количество солдат могут только здесь, у нас…»