Триптих откровения - Юрий Андреевич Бацуев

как я уже никогда не мог не думать о нелепом поступке отца в дни войны, то и своё внутреннее перевоплощение тоже связывал с этим.

«А разве я не уподобился отцу, отвергнув девушку, бегущую навстречу мне с распростёртыми руками после «романтической» прогулки? — думал я. — И, может, если бы представился случай, то и я «расправился» бы с той, которая до меня отдалась другому?»

Теперь мне казалось, что какая-то есть аналогия между двумя событиями: «смертельной» — фронтовой и «романтической» — мирной.

…Отец до войны и в самом её начале бурил скважины, имея бронь от призыва в армию. Но с января 1942-го и до осени победного 1945-го года находился на фронте.

Мой брат Шуня собирал около клуба разноцветные стёклышки, когда отец подошёл и спросил: «Ты кто — Шурик или Юрик?» «Шурик», — ответил он. «А я твой папа, вот вернулся с войны. Здравствуй, сынок».

Но «папа» не долго пробыл с нами. Весь в медалях и орденах он был нарасхват, и вскоре оказался в объятьях другой женщины, которая давно его поджидала, живя по соседству с «бабкой Рипкой» — матерью отца.

Когда он воевал, матушка два раза в год пешком с нами навещала его мать — бабку Рипку. «Рипкой» её звали мы — внучата. На самом деле её имя было «Агриппина». Мы жили на руднике в шестнадцати километрах от Защиты. Чаще всего матушка нас отводила к бабушке, а сама «обудёнком», то есть в тот же день, возвращалась домой, так как надо было выходить на смену в шахту, где она работала камеронщицей.

…Мария Ивановна появилась в Защите при странных обстоятельствах. Она в конце войны пришла с девочкой к Маханьковым, которые жили по соседству с бабкой Рипкой, и объявила, что её дочка Тамара родилась от их сына, погибшего на войне. Девочке было пять лет. Мария Ивановна поселилась у них и стала работать в паспортном столе. Через отцовских сестёр она заочно познакомилась с Андреем Васильевичем, который вскоре должен был вернуться с фронта, «задурила» сестёр (Веру и Наталью), «разрисовав» им совместную жизнь, возможную после приезда их брата. А когда появился он, она сначала вкрадчиво, а затем и более увлечённо расписала лучезарные горизонты их возможной жизни в далёком Приморье. Отец находился в состоянии эйфории. Его здесь все любили и восхищались им. Ведь он прошёл всю войну и вернулся живым и здоровым. Многие женщины завидовали матушке, говорили: «Твой-то вернулся, прямо кавалер, а наши…»

Гулянки продолжались ежедневно, но тогда он, уже одержимый страстью, даже в присутствии матушки, когда она пришла вместе с нами в Защиту, выйдя в сенки, украдкой

прижимал к себе появившуюся вдруг Марию Ивановну. А появилась она не вдруг и не случайно. Её легко можно понять, ведь могла сорваться наживка, которую она тщательно готовила. К тому же она была готова к борьбе, и не только противостоять моей наивной матушке, но и другим соперницам. Их было много, а мужчин, да ещё таких, как этот сияющий в полном здравии орденоносец — единицы.

Матушка вместе с нами ушла в Белоусовку, надо было идти на смену, а нам на занятия в школу. И всё способствовало намеченному замыслу. Отец получал гражданские документы в Защите, откуда был призван на фронт. Будучи паспортисткой, она без развода оформила новую регистрацию. И он уехал, пока только с Марией Ивановной и её дочкой Тамарой. А потом следом за ними отправилась и сестра Вера. Наталье не суждено было увидеть «мечтанные дали», она через полгода умерла, так как ещё с войны болела туберкулёзом. Для нашей матушки, как ему казалось, он обеспечил нормальную жизнь, «вытащив» её из шахты и устроив в столовой официанткой. «По крайней мере, не будут голодными, — говорил он, — а с Петровной всё равно жизнь не получится — уж слишком она ревнива и сурова».

Матушке отец сказал, что едет устраиваться на буровую к своим старым друзьям, где работал до войны, и которых она знала. Сказал, что скоро вернётся за нами, и уехал, заодно прихватив немецкие часы с боем и дамский велосипед, которые привёз в качестве трофеев с войны.

Когда отец обманным путём исчез с нашего горизонта (я говорю «с нашего», обобщая инцидент, на самом деле он исчез с матушкиного горизонта), именно она тогда буквально не находила себе места. Мы же с Шуней ещё не привыкли к тому, что он живёт с нами. А матушка горевала так, что даже хотела наложить на себя руки. «Только думая о вас, моих деточках, — говорила потом она, — я удержалась от греха».

…Я не мог произнести слово «папа» — не знаю почему, и при встрече сказал ему: «Здравствуй, батя». Может, потому что рядом, сколько я себя помню, не было отца. Мимолётные с ним встречи не закрепили святого слова за ним. Так «батей» я и звал его в дальнейшем, не думая, что это задевает его до тех пор, пока случайно не услышал, как маленький четырёхлетний Андрей, видимо, подражая мне, сказал ему «батя». На что отец проворчал: «батя, батя», — и ты туда же. Это было сказано без расчёта на то, что я услышу. Марию Ивановну я тоже не звал «тётей Марусей», как ей хотелось. Просто меня это не очень озадачивало. Из его детей я больше всего общался с Андрюшей. Старший Алексей, которого я десять лет назад, когда он был младенцем, оттолкнул от себя, не признавая «братиком», находился почти всё время на каникулах у дедушки с бабушкой в Находке. При виде его, я только и заметил однажды, что на его левой руке нет среднего пальца — оторвало при разрыве поджига, который они, пацаны, осваивали. Младшая дочь Таня была слишком мала — ей было два года. Тамара — сводная дочь, тоже жила какой-то своей жизнью, к тому же вскоре вышла замуж. А вот маленький Андрей тянулся ко мне, и мы подружились. Я охотно с ним в свободное время играл и прогуливался по посёлку.

…Это было в Шкотово, куда мы заехали с отцом по пути во Владивосток. Отец решил прокатить меня по Приморью, находясь в отпуске, который взял специально для этого. Посёлок Шкотово я запомнил с детства. Помню даже точный адрес: «Приморский край, Партизанский район, посёлок Шкотово» — отсюда пришёл к нам в Белоусовку от отца памятный денежный перевод — задолженность по алиментам за несколько лет. Деньги пришли как раз в момент денежной реформы, и тут же «пропали». Произошла девальвация рубля: один