Могила в пожизненное пользование - Андрей Михайлович Дышев

столах, скептически поглядывал на Толстуху и, покашливая, делал замечания:

– Удручающая элиминация… А где свежесть? Где флюиды чувственности? Я не вижу в ней апертуры!

Толстуха, не вытерпев, рявкнула. Бывший тотчас забрался под стол и там, выгребая из карманов трофеи, надолго притих. Кабанов старался не шевелиться, по возможности мало дышать, чтобы не привлекать к себе внимание сердитой Толстухи. Но она все-таки злобно поглядывала на него и ворчала:

– Чего зенки вылупил, бажбан? Я тебе во веки суп не прощу!

Зойка Помойка, размалевывая Толстухины щеки красным, старалась заслонить собой Кабанова.

– Хорошо получается? – волновалась Толстуха.

Полудевочка-Полустарушка уже закончила вплетать фантики, и теперь голова Толстухи напоминала вазу с конфетами. Толстуха вскочила с табурета, посмотрела на себя в мутный осколок зеркала, пригладила засаленные на груди складки и сама себе сказала:

– Пора, пора!

Потом глянула на свои ноги с потрескавшимися пятками и желтыми, гуляющими вразнобой ногтями, и щедро полила их густо-сладким одеколоном. Полудевочка-Полустарушка вызвалась проводить красавицу. Когда они с громким песнопением удалились, Зойка Помойка подошла к Кабанову и прошептала:

– Этой ночью ее не будет, и ты можешь занять ее место.

– А куда она? – спросил Кабанов, жадно вглядываясь в темноту, где таяли фигуры женщин. Он подумал, что Толстуху выпускают на свободу, что совсем скоро она увидит солнце.

– К мужу, – ответила Зойка Помойка, тоже оборачиваясь на темноту, и тоже с нескрываемой завистью.

– К какому мужу?

– К Командору… Они здесь женились. Такая свадьба была веселая! И теперь раз в неделю она ночует у него в кабинете. Когда возвращается, мы целыми ночами слушаем ее рассказы. Там так здорово! Подушки, ковры, угощения…

Кабанов померк. Дыхание свободы оказалось обманом. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, а ноги слабеют, сами собой сгибаются.

– Я больше не могу здесь, – сиплым от малодушия голосом прошептал он.

– Привыкнешь, – заверила Зойка Помойка и погладила его по плечу.

– Не хочу привыкать!

Зойка Помойка подняла глаза, глядя на почерневший от копоти свод.

– А что там хорошего? – произнесла она. – Холодно. Пусто. Одиноко. Экран. Эксель. Маржа. РОИ… А здесь я чувствую себя человеком…

– Что ты сказала?! – воскликнул Кабанов. – Эксель? РОИ? Ты откуда знаешь эти слова?

– Я уже и не помню, – смутилась Зойка Помойка. – Ай, отпусти руку! Мне больно!

– Ты кем была раньше?!!

– Никем! Отстань!

– Ты что, бухгалтер?

– Куялтер! Отцепись! А то сейчас укушу…

Кабанов оттолкнул Зойку Помойку от себя. Она сделала шаг назад, зацепила стул, на котором сидела Толстуха, и упала спиной в жирную лужу.

– Нет, не сейчас! Не сейчас! Ты раньше была человеком! А сейчас… Ты на себя посмотри! Посмотри!! Ты же дно!! Общественный унитаз!! Урна!! Твои следы хлоркой присыпать надо, а от твоего смердящего дыхания противогаз не спасет!! Ты же ходячий навоз!! Концентрат общемировых помоев!!

Он хотел ее ударить чем-нибудь тяжелым, вроде кочерги, которой его ударил Командор, но под руку ничего не попалось. Из-под стола за ним наблюдал Бывший, гаденько хихикал и сверкал мелкими мышиными глазками. Не в силах больше смотреть на всё это, Кабанов заполз в спальню, взгромоздился на полку, которую уже опробовал, сжался в комок, закрыл глаза ладонями и затрясся.

– Ненавижу… ненавижу грязь, быдло, уродов… ненавижу… – бормотал он и мучительным усилием воли пытался изгнать свою душу из этой зловонной ямы, протащить ее сквозь толщу глины и подкинуть высоко-высоко в небо, к солнцу, ветру, птицам…

Он лежал так долго. Сон не шел, а жажда мучила все сильнее. Мысли о воде становились навязчивыми, воображение рисовало то запотевшую бутылку минералки, то бокал пива с игривой пеной… Он тянул к нему губы, делал судорожный глоток… И тут он почувствовал движение воздуха, если, конечно, так можно было назвать ядовито-тягучую атмосферу спальни. Приоткрыл глаза. Перед ним стояла Зойка Помойка с кружкой в руке.

– Хочешь попить?

Он крепко сжал кружку, поднес ее к губам и сразу уловил тягостный запах. Вода была мутной, с бурым оттенком.

– Много вылилось на пол, – виноватым голосом объяснила Зойка Помойка. – Пришлось черпать обратно…

Кабанов скрипнул зубами, стукнулся лбом о доски. Нет, такую воду он пить не может. Даже если будет с жажды подыхать, ни единого глотка не сделает. Это выше его сил! Лучше уж умереть.

Зойка ушла. Кабанов продолжал сжимать в руке кружку. Бока ее были скользкими от жира, и кружка норовила выскользнуть. Тогда Кабанов продел палец в алюминиевое ушко… Нет-нет, он не может пить такую воду. Там и воды нет! Там помои, нагретые задом Толстухи. Это не питие, это добровольное самоубийство. Да это хуже самоубийства! У Кабанова бы рука не дрогнула выпить настоящий яд. Ибо яд – благородный напиток, он воспет в литературе, он часто упоминается в истории. Великие любовники, цари, правители, рыцари и разведчики прибегали к нему, и он становился для них лучезарной звездой, ведущий к выходу из мрака неразрешимых проблем. Но как можно пить помои? Это значит впустить их в себя, самому превратиться в помои!

Он снова стал думать про пиво, про янтарные пузырьки, прилипшие к стенкам бокала, про веселую радужную пену, но этот образ уже плохо клеился к сознанию, и его настойчиво вытесняла кружка, которую Кабанов сжимал в руке.

Нет-нет, он все равно не будет пить помои! Не будет! Он может запросто выпить из речки. Из озера. Даже из лужи. Что такое лужа? Это дождь, разлитый по земле. Ни больше, ни меньше. Впрочем, эту воду, которая в кружке, тоже разлили по земле. Подумаешь, глина! Из глины делают посуду. Это самый экологически чистый материал! От пластмассы скорее помереть можно, чем от глины…

Кабанов приподнял голову и посмотрел на кружку. Ему понравился ход его мыслей. Он поднес кружку к носу, понюхал. Вроде ничем не пахнет. Сделал глоток… И уже не смог остановиться, пока не допил до конца.

Вот и все. Ничего страшного. Вода прекрасно обустроилась в желудке, разжидила кровь, потекла по сосудам, и весь организм воспрянул, вздохнул, и в голове просветлело, и Кабанов почувствовал себя цветком, ожившим после проливного дождя.

И понял он, что теперь готов съесть что-нибудь. Он будто завоевывал сам себя, брал одну высоту за другой, точнее, одну низину за низиной, одна глубже и темнее другой. Он был спелеологом, опускающимся в мрачные подземные глубины, и каждый покоренный метр глубины был победой над достоинством.

Он уснул с греющим душу ожиданием горячего супа, который непременно съест, потому как он уже способен сделать это, у него открылись новые возможности, и это – почти божий дар, талант, присущий не всякому смертному.

Но