Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Устав после изнурительного марша и бессонной ночи, мы уснули как убитые.

В полдень нам дали хлеб. Мы вгрызались в него, как звери, и жевали, извиваясь, как одержимые.

Хлеб! Если бы вы только знали, что означает это слово.

Хлеб! Что вы знаете о тяжелейших муках и наивысшем счастье? Что вы знаете о дневных грезах и ночных сновидениях изнемогающего от голода человека? Что вы знаете о крике отчаяния и о чавкающей радости, охватывающей его, когда вожделенный хлеб наконец оказывается у него в руках? Как могу я описать здесь это ощущение первобытного счастья? Что значил для нас почерневший край плохо пропеченного куска теста? Это была плоть Спасителя, благословенный плод неба и земли!

Я пережил это, эта память живет во мне и никогда меня не покинет… Теперь я точно знаю, что происходит с любой тварью — можете назвать любую, — когда ее лишают еды. Будь это живущая в подвале крыса или тощая уличная собака, которая, жалобно скуля, бродит по городу. Они должны искать и вынюхивать, они должны найти то, что утишит их беспокойство. Они заглядывают во все щели и дыры, они не замечают крови, которая выступает из их раненых лап, они способны думать только о жратве, о том, что может унять их голод. Это влечение непреодолимо, это лишение, которое не может вынести никто и никогда! Оказалось, что в этом лагере в Фокшанах голод был частью дьявольского плана, призванного окончательно расшатать все нравственные устои, вызвать отвращение к человечности. И снова зерна отделялись от плевел. Судьба просеивала людей через очень мелкое сито. Помыслы всех пленных вращались только и исключительно вокруг еды. Все охотились за хлебом. Об этом я расскажу позже. Сейчас же я опишу, как закончился тот день.

Вечером нас загнали в бараки. Здесь была уже не теснота, а нечто гораздо худшее. В бараке должны были разместиться семьсот человек, и если обстановку в Немецком Броде я сравнивал с муравейником, то ситуацию в Фокшанах можно сравнить разве что с селедкой, запрессованной в бочки, с комом шевелящейся биомассы, предназначенной в пищу злому демону. Внутри дощатого барака были установлены трехъярусные нары. Между ними оставалось пространство лишь для двух узких проходов. Люди лежали на этих нарах, тесно прижавшись друг к другу. Лежать на спине было совершенно невозможно. Лежать можно было только на боку, причем только на каком-то одном, на который ты лег, укладываясь спать. Люди спали и на полу, и если кто-то вдруг испытывал ночью потребность пойти в туалет, а таких желающих всегда находилось предостаточно, то поход в нужник превращался в сложный акробатический этюд в полной темноте. Исполнять его приходилось, переступая через тела и головы. Всю ночь не смолкали ругательства и проклятия тех, на кого нечаянно наступили. Запах пота и вонь испражнений душили нас всю ночь, и все мечтали о скорейшем наступлении утра, которое сулило свежий воздух, пайку хлеба и порцию супа. Это была единственная владевшая нами мысль, а все остальное, теплившееся в душе каждого из нас, день ото дня пряталось все глубже и все больше и больше тускнело. Редко и как будто из недостижимого далека меня иногда пронизывали краткие воспоминания о том мире, который стал для меня чужим и непонятным. Наши чувства, наша нравственность гнили и плесневели. Гнилым было всякое наше душевное движение, порок и нечистота проникали во все наши мысли.

Но и здесь блеснул луч света!

В толпе пленных я нашел Герда. Его доставили в Фокшаны следующим транспортом через два дня после нас. Мы, как дети, радовались встрече. После долгих переговоров и просьб нам удалось определиться в одну команду. Теперь у меня был друг, с которым можно было доверительно, по душам поговорить. Отныне мне стало легче терпеть лагерные невзгоды. Но как же ужасно ты выглядел, Герд! Как же изменило тебя это страшное время! Ты стал слабым, ты исхудал, и я с ужасом гадал, что готовит тебе судьба. И где Феликс? Где Ганс? Он попрощался с нами еще в Немецком Броде. Он оказался в числе тех немногих, кому, может быть, посчастливилось отправиться на родину. Но кто мог точно это знать? Не обманывались ли мы, веря, вопреки нашему печальному опыту, этим радостным слухам? Разве не слышали мы разговоры о том, что те, кому мы завидовали, просто раньше нас уже побывали в Фокшанах? Может быть, они теперь были дальше от родины, чем мы? Кто это знал? Кто мог на это надеяться? Феликс точно был уже где-то в России. Его увезли предыдущим транспортом, и он точно был в Фокшанах. Дальше следы его терялись. Нас тоже ожидал дальний путь, но милостивой судьбе было угодно на время оставить нас здесь, дав короткую передышку перед отправлением в страну, перед которой наши изголодавшиеся души испытывали неизъяснимый страх.

В этом месте я сделал перерыв на несколько недель. Я просто физически не мог продолжать рассказ. Каждый раз, когда я брал в руки карандаш, чтобы продолжить свое повествование, мне отказывало мышление, словно защищая меня от страшных оживающих воспоминаний. Я сдался и решил переждать, чтобы успокоиться. То, что побуждает меня теперь писать дальше, можно выразить кратко: прошло уже много времени с тех пор, как я снова стал свободным человеком. Это великое счастье вернуло мне уверенность в себе. Теперь свобода не кажется мне даром, который я поначалу ежедневно получал, просыпаясь по утрам. Теперь она уже не опьяняет меня, не кажется неизъяснимым блаженством. Свобода здесь, она естественна, как воздух, которым я дышу. И все же это осталось! Осталось! Сегодня среди равнодушно идущих мимо прохожих я встретил двух изможденных оборванцев. Они шли шатаясь, как тяжелобольные. Вокруг пояса каждого из них была повязана веревка, на которой болталась консервная банка. И их лица! Их лица! Где я? Бедность, голод, беда, горе — все это неожиданно снова возникло здесь! Я застыл на месте и провел рукой по животу. Ах! Зачем я здесь стою? Почему я прижал руку к животу? Ах! Зачем я это делаю? Я кусаю себя за палец, поворачиваюсь и бегу. Я хватаю этих людей за рукава и что-то им говорю. Да, оказалось, что это мои товарищи по несчастью. Да! Эти двое вырвались из того же ада и теперь, полные беспокойства и тревоги, бредут к своему отчему дому. О, мои любимые верные товарищи, как горячо приветствую я вас на родине. Мое сердце обливается кровью при виде вас и от ваших рассказов. Больные и изможденные, возвращаетесь вы с Урала и из Сибири. Многие умерли в пути, и сколько еще вас осталось в России, чтобы страдать и бедствовать в шахтах и каменоломнях! Не говоря ни слова, я жму вам руки. Я возвращаюсь домой, потому что уже не могу сегодня ничего делать. Я падаю на кровать, раскидываю руки и погружаюсь в блаженное, ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Свободы, по которой я столько времени томился, на которую столько времени надеялся и которую наконец обрел!

Какими ничтожными показались мне повседневные заботы и мелочи, которые, надуваясь, омрачают наши дни своими детскими претензиями. Эти мелочи на сегодня повержены, и, чувствуя себя победителем, я пытаюсь прозреть то время, которое потребует чего-то большего, чем нелепые вздохи и пустая болтовня.

Муки Фокшан окутывали меня черным ужасом, и, несмотря на то что я понимаю, что мне никогда не удастся описать их словами, я все же продолжу свой рассказ.

Он по-прежнему стоит у меня перед глазами, этот лагерь с его бесчисленными кривыми суковатыми столбами, обвитыми бесконечными кольцами колючей проволоки. Какое безрадостное зрелище представало перед нашим взором каждое утро, каждый вечер, когда красное солнце плакало над горизонтом. Я помню, как фиолетовые тени, выступая из тумана, изливались на землю, суля ночной отдых проклятым пленникам. Так, слушай, читатель, что я буду рассказывать тебе своими беспомощными словами о той страшной и горестной жизни.