Лермонтов в Москве. Эссе - Татьяна Александровна Иванова

тут натолкнулся на воспитателя. Появилось трепещущее начальство. Пансионеров свели в актовый зал и построили в шеренги. Гнев царя - незнакомый «генерал» действительно оказался не кто иной, как сам император Николай I, - был страшен; ко всему прочему на мраморной доске, среди имен лучших воспитанников, окончивших когда-то пансион, ему бросилось в глаза имя одного из ненавистных ему декабристов - Николая Тургенева.

Ждали упразднения пансиона, а пока жизнь шла своим чередом. 29 марта, как обычно, проходил в торжественной обстановке публичный акт. На нем Лермонтов снова отличился. Он был первым назван среди воспитанников 6-го класса, награжденных книгами, и выступал с чтением стихов. «Как теперь смотрю я на милого моего питомца, - вспоминал много лет спустя Зиновьев. - Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплескания».

Безмолвное море, лазурное море,

Стою очарован над бездной твоей.

Ты живо, ты дышишь; смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты.

Безмолвное море, лазурное море,

Открой мне глубокую тайну твою… -

читал Лермонтов. А на следующий день, как и другие его товарищи, узнал, что накануне, в день торжественного акта, был получен указ о реорганизации образцового учебного заведения в рядовую гимназию, вводились, как и там, телесные наказания. Многие родители взяли своих детей из пансиона. Его покинул и Лермонтов. 16 апреля он получил свидетельство о том, что «в 1828 году был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами; ныне же, по прошению его, от пансиона уволен».

* * *

«Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче. Ни одного звука не мог я извлечь из скрипки, из фортепьяно, чтоб они не возмутили моего слуха», - написал Лермонтов крупным взволнованным почерком. Это было в мезонине дома на Малой Молчановке, куда вся семья переехала весной 1830 года. Из открытых окон квартиры Арсень-евой музыка раздавалась часто. Громко, во весь голос, распевал Лермонтов любимые арии. На тихую московскую улицу неслись бурные звуки увертюры «Немой из Портичи» Обера, которую он исполнял на фортепьяно. Французский композитор Обер создавал хоровые ансамбли, в которых хор воспринимался как активная народная масса. Оперу Обера «Немая из Портичи» (1829) Вагнер назвал «театральным предзнаменованием Июльской революции», а ее постановка в Брюсселе в 1830 году послужила как бы сигналом к восстанию. В России опера была допущена на сцену в измененном виде, под заглавием «Фенелла» и пользовалась большим успехом.

Но теперь нервы Лермонтова были расстроены. Встреча с царем, разгром пансиона - все потрясло юного поэта. В большом актовом зале он впервые столкнулся с Николаем I. Лермонтов увидел его в тот момент, когда под впечатлением прочитанного на мраморной доске имени декабриста, перед ним встал день 14-го декабря, мелькнул грозный призрак революции. В глазах царя поэт мог прочитать и собственную судьбу.

На книжной полке Лермонтова стояло два тома «Стихотворений Пушкина», вышедших в 1828 году. Во второй части было стихотворение, написанное еще в 1826 и адресованное Николаю I. Оно называлось «Стансы» («В надежде славы и добра…»). Желая указать царю на необходимость реформ и натолкнуть его на мысль о возвращении декабристов, Пушкин проводил параллель между ним и Петром I. Намерение Пушкина было некоторыми истолковано иначе, и Лермонтов болезненно переживал тогда обвинение Пушкина в лести царю.

Но сейчас, под впечатлением только что происшедшего, в нем должна была подняться целая буря негодования: как мог Пушкин сравнивать Николая I, вводящего в учебных заведениях казарменные порядки, с Петром I, «сеявшим просвещенье», призывать быть «памятью незлобным» палача декабристов. Вне себя от гнева Лермонтов писал:

О, полно извинять разврат!

Ужель злодеям щит порфира?

Пусть их глупцы боготворят.

Пусть им звучит другая лира;

Но ты остановись, певец.

Златой венец не твой венец.

Это был поэтический манифест юного поэта. Не существует документальных доказательств, что стихотворение «О, полно извинять разврат!…» обращено к Пушкину, но вся логика стихотворения об этом свидетельствует. В основе стихотворения лежит идея о поэтах двух разных «лир», а сам автор принадлежит к тем, которые не извиняют «разврат», не щадят «злодея», хоть он в «порфире». Слово «разврат» в контексте, то есть в том словесном окружении, которое раскрывает его смысл, воспринимается здесь как тирания, а слово «злодей» как жестокий правитель, душитель свободы - тиран. В том же смысле до Лермонтова употребляли это слово Радищев, декабристы, молодой Пушкин. Рылеев и А. Бестужев говорили о «курносом злодее» Павле I. Декабрист В. Ф. Раевский писал о «злодее под багряницей». Пушкин - «об увенчанном злодее». И еще раньше Радищев - о «злодее», облеченном в «порфиру». Как видим, Лермонтов точно повторил радищевский контекст: «Ужель злодеям щит порфира?»

Все стихотворение идет на одном дыхании, на высоком подъеме, звучит как ораторская речь. Тут и риторические вопросы, и патетические восклицания, ораторские повторения и паузы. Мужественный ямб с энергичным ударением как нельзя лучше приспособлен для выражения гражданской ненависти и страсти. В стихотворении Лермонтова нет полутонов, каждое слово имеет определенный, точный, легко воспринимаемый смысл, а рифма напоминает удар меча: разврат - боготворят; певец - венец; злом - челом. Четко выделенные паузы кажутся заполненными мимикой и жестом. Такой паузой, требующей жеста, заканчивается пятая строка: «Но ты остановись, певец…» По экспрессии ее можно сравнить только с паузой в послании Рылеева «К временщику»: «Твоим вниманием не дорожу, подлец!…» Ораторская манера стихотворения Лермонтова близка рылеевской. Но в то же время эти два стихотворения очень различны между собой. Рылеев обращается к ненавистному Аракчееву, Лермонтов к любимому Пушкину. В стихотворении Лермонтова борются гнев и любовь. В этой борьбе - его пафос. Оно идет на одном дыхании, но не в одном ритме и отличается богатством оттенков. Лермонтов начинает с гнева. Гневом дышит вся первая строфа. Но уже во второй звучит иное чувство. От гнева он переходит к восхвалению Пушкина. Здесь слышится и перекличка с самим Пушкиным, который в юности называл свою лиру грозой царей, гордой певицей свободы. И Лермонтов напоминает ему об этом: о том, что он пел о вольности, когда «Тиран гремел, грозили казни…». И вслед за строкой, где в самом рокоте звуков (р, гр, гр) слышится рокот грозы, наступает опять новое настроение. Звучит мягкое, полное лиризма «Ты пел…». И снова пауза, но уже иного наполнения. Стихотворение, начатое гневом, кончается проникновенным лиризмом. Юный