Сын - Филипп Майер

Мартин словно похудел фунтов на двадцать; колени, локти, подбородок кровоточили, он весь был в грязи и песке. Индейцы седлали свежих лошадей. Я умирал от голода и, прежде чем меня затолкали на лошадь, успел вдоволь напиться из реки.

– Тебе нужно попить, – сказал я брату.

Он только помотал головой и продолжал лежать, прикрывая ладонями свои причиндалы. Индейцы рывком поставили нас на ноги.

– В следующий раз хотя бы, – настаивал я.

– Я думал, как замечательно, что мне никогда больше не придется подняться. А оказалось, что меня не убили. Плохо.

– Могло быть хуже.

Он только пожал плечами.

Мы мчались все так же стремительно, и даже если индейцы устали, они не подавали виду, как не подавали виду, что, возможно, проголодались. Они были настороже, но спокойны. Время от времени я оглядывался на ремуду, скакавшую следом за нами по каньону. А брат не умолкал ни на минуту.

– Знаешь, я все время смотрел на маму и Лиззи, – все никак не мог он остановиться. – Я все думал, где у человека может быть душа, в сердце или, возможно, в костях, и представлял, что она вылетит, если тело разрезать. Но их же изрезали в куски, а я не заметил, чтобы что-то вылетело наружу. Это точно, я бы не прозевал такое.

Я пытался пропускать все мимо ушей.

Потом он спросил:

– Ты можешь представить белого, даже тысячу белых, так легко и беспечно скачущих по индейским территориям?

– Нет.

– Забавно, все называют их дикарями, варварами, красными дьяволами, но теперь, когда мы рассмотрели их так близко, думаю, все ровно наоборот. Они ведут себя, как боги. В смысле, как древние герои или полубоги, поскольку, как ты продемонстрировал, пускай и не без ущерба для себя, эти индейцы определенно смертны.

– Умоляю, заткнись.

– Заставляет задуматься о проблеме негров, верно?

К полудню мы выбрались из каньона. Впереди расстилалась холмистая прерия, усеянная астрами, примулами, чертополохом и красными маками. Стайка куропаток порхнула в кусты. Прерия тянулась до горизонта; вдали паслись антилопы, олени, даже несколько отбившихся от стада бизонов. Индейцы чуть помедлили, оглядываясь, и мы двинулись дальше.

От солнца прикрыться было нечем, и к полудню от меня пахло уже горелой кожей, я периодически проваливался в забытье. Мы ехали в густой траве, через известняковые овраги, ненадолго скрывались в тени деревьев по берегам ручьев – но ни разу так и не остановились напиться – и вновь оказывались на солнцепеке.

Наконец команчи придержали лошадей, и после короткой перебранки нас с братом отвели к ручью, который мы только что преодолели. Грубо сдернули на землю, привязали спинами друг к другу и бросили в тень. Мальчишка-подросток остался нас караулить.

– Рейнджеры?

– Не похоже, что они сильно встревожены.

Очень странно было разговаривать с братом, не видя его лица.

– Может, это отец с остальными.

– Тогда они были бы позади нас, – заметил брат.

Поразмыслив, я решил, что он прав, и окликнул нашего сторожа, показав взглядом на дикий виноград по берегу ручья.

Он отрицательно качнул головой. Umca аите[17]. И уточнил: итса кета квасепе[18]. Но поскольку я все равно не понял, добавил по-испански: no en sazon[19].

– Он говорит, еще зеленый.

– Это я понял.

Я так проголодался, что мне было безразлично, каков этот виноград на вкус, и я настаивал. Индеец срезал гроздь, швырнул мне на колени и тут же тщательно сполоснул руки в ручье. Ягоды оказались такими горькими, что меня едва не вывернуло. Но хотя бы рот смочить, губы у меня запеклись и зудели.

– Нормальный, – попытался я подбодрить брата.

– Для выделки кожи, возможно.

– Тебе нужно поесть, – убеждал я.

– Ты не соображаешь, что делаешь, – возразил он.

Я все же съел еще немного. Рот как будто наполнился кипятком.

– Давай рванемся к ручью и просто упадем в него, – предложил я.

Так мы и поступили. Брат, такой же обожженный, как и я, уронил голову в воду, но не сделал ни глотка. От злости мне захотелось поднять муть со дна, но я пил и пил, не в силах остановиться. Индеец молча наблюдал за нами. Наконец мы смогли оторваться от воды и сесть. Моя лихорадка, кажется, немного спала, я сумел вытянуть ноги.

– Как тебя зовут? – окликнул я нашего сторожа. – Como te llamas?

Он долго молчал, затем выговорил: «Неекару». Нервно оглянулся и отошел подальше, будто выдал страшную тайну. Потом он улегся на живот выше по течению ручья и стал жадно хватать ртом воду. Так я впервые увидел, как индеец пьет больше, чем несколько скупых глотков. Поднявшись, он поправил свои косы и одернул штаны.

– Интересно, а может, они мужеложцы? – задумчиво проговорил брат.

– Сомневаюсь.

– Спартанцы же были.

– А кто такие спартанцы? – удивился я.

Он начал было объяснять, но тут вдалеке грохнуло несколько выстрелов, следом беспорядочный ответный залп и снова одиночные выстрелы. Наступила тишина, я догадался, что индейцы стреляют из луков. Кому-то не повезло.

На помощь нашему сторожу примчался еще один подросток, нас опять привязали к лошадиным спинам и куда-то повели. Преодолев каменистое плато, мы спустились в прерии, поросшие шпорником и мальвой. На фоне голубого неба, белоснежных облаков и буйно цветущих трав чернело пятно полусгоревшего фургона.

Индейцы толпились вокруг пары других фургонов, а третий, перед которым застыли ничего не понимающие мулы, валялся, перевернутый, чуть дальше. Кто-то кричал.

– Я не хочу этого видеть, – сказал Мартин.

На обочине дороги что-то белело; светловолосый мальчишка в разорванной рубахе. Между глаз его торчала стрела.

Из фургонов капала кровь, словно внутри пролились целые бочки этой крови. Четверо или пятеро мертвых техасцев лежали прямо посреди дороги, остальные, скорчившись как младенцы, валялись позади фургонов. Индейцы, невидимые за высокой травой и зарослями мальвы, что-то делали с последним оставшимся в живых белым, тот тоненько и страшно визжал, а индейцы с хохотом его передразнивали.

За исключением двоих, занятых с выжившим погонщиком, индейцы не теряли времени даром. Поводья мулов были перерезаны, но животные продолжали стоять, печально повесив головы, как будто чувствуя свою вину. Мертвый крапчатый пони лежал в канаве, хозяин стягивал с него седло. Еще один индейский пони, чалый красавец, пока стоял, но розовая пена пузырилась в дыре на его груди. Хозяин снял с него седло, попону и уздечку, аккуратно уложил на землю. А потом, нежно обнимая и целуя потную шею лошади, добил животное точным выстрелом в ухо.