Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

символика. «Поэтому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может».

Я могу понимать лишь поскольку я симпатизирую. Значит образы я невольно модернизирую… Поэтому все великие поэты изображали только людей своего времени, и анахронизм есть характерная типичная черта художественного изображения. Понимание есть модернизация. Следовательно, поэтическое создание есть нечто эволюционизирующее. Само по себе оно есть некий таинственный символ.

Поэтическое произведение есть символ симпатического общения с людьми ему современными и грядущими.

Символ означал в древности дощечку, разломанную пополам, дощечку узнавания: сложились две ранее разломанные дощечки – получился символ. Иными словами, символы необходимы поэту как средства поиска «сообщников», людей, настроенных на ту же волну, – половина дощечки у поэта, вторая – у читателя. Символ означает сродство, созвучность, способность вступить в резонанс. Глубина символа – глубина родства.

Поэзия – форма общения, интимное общение, единение. Если существует соборность, то это – поэзия, объединяющая единочувствующих в свою церковь.

Определяя символизм как «поэзию намеков» и изображение «внутреннего человека», Валерий Брюсов аргументировал необходимость сотворчества читателя и поэта, связанного с самой психологией рождения поэтической мысли: отличительная особенность символизма в том и состоит, что он оперирует с «первыми проблесками, зачатками [образов], еще не представляющими резко-определенных очертаний»:

Поэзия, как искусство, облекает мысли в образ. Но в каждой мысли можно проследить целый процесс развития от первого зарождения до полного развития.

Попробуйте проследить за собой, когда вы мечтаете, а потом передайте то же самое словами: вы получите первообраз символического произведения.

Новое искусство требует от читателя «чуткой души и тонко-развитой организации», позволяющих «воссоздать только намеченную мысль автора».

Мировую поэзию В. Брюсов делит на два русла:

Одно из них господствовало. Оно дало нам Софокла, Шекспира, Гёте, Пушкина. Это именно то течение, которое мы привыкли называть поэзией, в строгом смысле слова; сущность этой поэзии – изображение жизни в ее характернейших чертах… Влияя на душу читателя, она вызывает сложное чувство, которое хотели называть «эстетическим наслаждением». Но рядом существовало другое течение, непризнанное, иногда замиравшее на время. Его можно проследить от таинственных хоров Эсхила, через произведения средневековых мистиков, через Пророческие Книги Вильяма Блэка до непонятных стихов Эдгара По и нашего Тютчева! Я называю ее лирикой по преимуществу. Истинная лирика должна вызывать в душе читателя совершенно особые движения, которые я называю настроениями.

Здесь фактически излагается верленовская концепция поэзии: Pas la couleur, rien que la nuance![5] Дабы вызвать в душе читателя «особые движения», необходимо – намеком, нюансом, настроением – задеть «глубины духа», войти в резонанс с несказанным и невыразимым в нас.

Поэт не призван «всё сказать», призвание поэта – пробудить, заронить мысль, наполнить поэтический символ личностным содержанием. Главная отличительная черта гениальности – бездонность, способность умножать сказанное поэтом до бесконечности. Поэт должен стремиться к Книге, Библии как высшему образцу многозначности, содержательности, обильности Слова.

Конкретная идея всегда преходяща, вечность ускользает от нее, она не может зажечь воображение, увлечь нас за пределы собственной личности, она приковывает произведение искусства к эмпирическому, вещественному миру, тогда как оно призвано приобщить нас к бесконечности. Искусство не должно идти в ногу с человеком, оно опережает его; и потому оно обращено не к рассудку, а к интуиции.

Другой стороной мысли о вечной недосказанности поэзии является принадлежащая Ф. М. Достоевскому идея о невыразимости мысли, о ее принципиальной непередаваемости другому. В «Идиоте» Ипполит Терентьев говорит:

…Во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки, с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи.

Поэзия – не текст, а поэт, не то, чтó говорится, а ктó говорит: «Всё обаяние стиха – в личности поэта». Одни и те же слова по-разному окрашены, хотя пишутся одинаково, – как интонация или дикция, они неповторимы.

Как писал Осип Мандельштам, поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии.

Поэты мы – и в рифму с париями,

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

«О, поэты! поэты! Единственные настоящие любовники женщин!..»

Понять поэта значит разгадать его любовь, – считал Георгий Чулков: «О совершенстве мастера мы судим по многим признакам, но о значительности его только по одному: любовь, страсть или влюбленность художника предопределяет высоту и глубину его поэтического дара».

Можно говорить о неотмирности поэзии, о поэте как не-таком-как-все. А. Рембо имел основания называть поэта «великим больным», «великим преступником», «великим прóклятым» и «великим мудрецом».

Поэт почти всегда медиум. Он либо творит в состоянии гипноза, либо сам гипнотизирует ритмами слов, взглядом, присутствием. Я нигде об этом не читал, таких свидетельств нет, но я уверен, что магия стихов неотделима от пролонгированной в вечность магии их творцов. Я не хочу сказать, что Пушкин, Гёте или Цветаева были гипнотизерами, но я уверен, что их харизма включала в свой состав эликсир, вскрывающий подсознание, – нечто обезоруживающее, дающее возможность словам проникать в самые глубокие человеческие недра. Возможно, дух поэзии и есть этот эликсир. Возможно, для этого поэзия и задумана Богом, творящим гениев, общающимся с людьми через их посредство.

Поэт – существо надмирное, не случайно Марина Цветаева называла «странного» Белого Ангелом, а Бодлер создал образ гордого альбатроса – прекрасного и сильного в полете и жалкого, с подбитым крылом – на земле… Кстати, Марина Ивановна с горечью констатировала: «Вот у Бодлера поэт – это альбатрос… Ну какой же я альбатрос. Просто ощипанная пичуга, замерзающая от холода…» Но это уже иной план: поэт и тоталитаризм…

Поэт неподсуден, у поэта – всё наоборот, он обратен очевидному и общепринятому:

Нам же, рабам твоим непокорным,

Нам, нерадивым: мельникам – черным,

Нам, трубочистам белым – увы! —

Страшные – судные дни твои.

Поэт, считала Марина Цветаева, не только неподсуден сам, но и не судья другим. Он – иной. Его «тьма» не есть «зло», а «высота» – «добро».

Призвание поэта – не писать стихи, а неустанно напоминать