На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

— Азиаты — да, — ответил Резвой. — Но колыбель наша всегда была в Европе. Пятками — на Камчатке, лбом — на Висле!

Плавников обернулся к Лопухину — в чаянии поддержки, но директор департамента полиции с удовольствием жевал петрушку, и кончик травы торчал у него изо рта, как у задумчивой коровы.

— Ой, как вы не правы! — сказала Симочка Плавникову.

— Судить о народе можно двояко, — снова вошел в разговор Мышецкий. — Увидев пьяного мужика в канаве, нельзя делать вывод, что русский народ спивается. Не обнаружив кошелька в кармане, грешно и стыдно, сударь, называть весь народ вором!

— Разве не правда? — воскликнула Симочка.

— А что вы в майонез кладете? — спросил ее Лопухин.

Мусселиус крепко, как актер, снимающий с лица ненужный грим, вытер красное лицо салфеткой.

— Крамола, — сочно выговорил он. — Не в народе крамола, а в самом правительстве! Послушать наших «столпов» о народе, так будто глухонемые решили музыку обсудить… Алексей Александрович, разве это не так?

— У глухонемых, Максимилиан Робертович, — ответил Лопухин, дожевывая, — своя азбука. Свой мир. Свои настроения… А что еще? — Лопухин встал и почтительно раскланялся: — Дмитрий Модестович и вы, очаровательная Симочка, все было вкусно и бесподобно… Благодарю! И вас, господа, благодарю также за весьма интересную беседу…

Вечером заволокло лесные дали, смутно брезжила в потемках река, бронзовый лист неслышно падал и падал. А под ногами — так хорошо: шурх-шурх. Тишина… медленное омертвение природы, готовой уже закостенеть на зиму в хрустких утренниках.

«Шурх-шурх-шурх», — это подошел к князю Лопухин.

— Сергей Яковлевич, расскажите, что у вас там случилось?

Мышецкий вкратце (факты, факты!) поведал свою историю.

— Ну, я так и думал, — сказал Лопухин. — Наших в сенате уже ничем не удивишь. И всего они боятся, как китайцы боятся своих родителей. До ужаса!.. «Наказана ты, Русь, всесильным роком, как некогда священный Валаам: заграждены уста твоим пророкам, а слово вольное дано твоим ослам!»

— Чье это? — спросил Мышецкий, удивляясь.

Лопухин пожал плечами: мол, не все ли равно!

— Зачем вы, князь, ходили к Мещерскому? — строго спросил он. — Неужто вам не жаль своей чести?

— Очевидно, я слабый человек, — потупился Сергей Яковлевич. — Кем я вернулся из Уренска? Меня обобрали безжалостно — до нитки! Даже плюгавое мое камер-юнкерство и то не пожелали оставить при мне… Наконец, я потерял и жену!

Лопухин поднял красивый лист клена, с хрустом растер его нервными сухими ладонями. Сказал:

— Я ведь считал вас умным человеком, князь. А вы, словно нищий с писаной торбой, гоняетесь за погремушками… Ваше имя отчасти известно в мире статистики. Угодно, и я устрою вас в любую губернию по специальности. Благородно и почтенно!

И горько усмехнулся в ответ князь Мышецкий.

— В наше время, — сказал, — трудно заниматься статистикой. Ибо выводы цифр безжалостны! Они приводят к результату государственной катастрофы. Именно в цифрах наиболее ощутимо выступает угроза краха… Я сужу об этом по работам Ульянова-Ленина, недаром он и уделяет столько внимания статистике!

— Ну, хорошо, — согласился Лопухин, подумав. — Стригите баранов. Запишитесь корнетом в полк. Варите сахар из свеклы. Наконец, передергивайте карту, но… будьте разумнее!

— Необходимо же мне оправдаться, — проговорил Мышецкий.

И директор департамента полиции замер.

— Перед… кем? — спросил.

— Перед обществом.

— Так вам и дали! — с поклоном ответил Лопухин. — Неужели вам еще не ясно, что вы, пусть небольшая, но все-таки фигура в империи. Маленький Зевс-громовержец! Обвинение вас, как и ваше оправдание, не должно выходить за пределы вашего же класса… Поняли? И я, — добавил Лопухин, — по долгу службы своей, не дам вам, князь, вырваться из этого класса и его условий. Называйте это как угодно — узостью, кастой… Но империя на этом держится!

Долго шагали молча, потом Мышецкий сказал:

— Да! Мусселиусу можно позавидовать. В его варяжской душе нет места компромиссам. Он выплывает, как викинг, на самый гребень — и не страшится. А мы, столбовые, слишком раскидали свои корни по разным условностям: там мнение света, там чины, там родня, там казенные дрова… Освободиться трудно!

— Я вас хорошо понимаю, — добавил Лопухин. — И верю.

— Простите, Алексей Александрович, но я как-то не могу уяснить вашей точки зрения.

— Точки зрения… на что?

— Хотя бы — на меня.

— На вас? — усмехнулся Лопухин. — Но у меня нет на вас, князь, никакой точки зрения. Я просто вижу человека, вполне добропорядочного, достаточно честного, и мне хочется, чтобы он — в поисках истины — не исподличался… Все!

— Но мне все же необходима реабилитация, — сказал князь.

— А тогда — вопрос! — продолжил Лопухин. — При полной невозможности оправдания вашего перед обществом остается реабилитация лишь перед такими столпами, как сенатор Мясоедов и негодяй Мещерский… Так вот вы и скажите мне, князь: так ли уж необходимо вам добиться милости у трясунов, прыгунов, скопцов, хлыстов и прочих сектантов нашего любезного правительства? Подумайте сами: а судьи кто?

К трюхлявой пристани Мариенгофа подали Лопухину катерок, и Мышецкий решил задать последний вопрос — очень важный:

— Алексей Александрович, мы все очень много говорим теперь о революции. Одни пугаются ее. Другие ждут, как манны небесной. Но… Ответьте: не есть ли все это экзальтация чувств и нервное переутомление нашей интеллигенции?

— А вы не верите в близость революции, князь!

— Да как-то не могу… представить.

Лопухин зябко сунул руки в отвислые карманы пальто:

— Послушайте, князь: ведь я всё-таки директор департамента полиции. И если я говорю, что скоро гром грянет, так вы, милейший, уж не подведите меня, пожалуйста. Прошу — перекреститесь заранее!

Это была новость. Никто еще не говорил о революции так определенно. Точно. Вот-вот грянет — жди!

— Сергей Яковлевич, — сказал Лопухин на прощание, — верю, что вы истинно русский человек. А следовательно, адрес полиции найдете и без помощи дворника. Гороховая, два — известна всей мыслящей России! Итак, спокойной ночи, ни о чем больше не думайте, продавайте дом, а я вас — жду…

Кабинет Лопухина был тесен и скучен. Два стола складывались в форме буквы Т, и за одним из них сидел Алексей Александрович. Высокий воротник подпирал его жилистую, уже в морщинах, шею; широкий черный шнурок от пенсне бежал вдоль горбатого носа — прямо в кармашек жилета. Лопухин восседал под портретом Николая II, округленным в золотой багет; две электролампы (в жестяных казарменных абажурах) качались у него над головой. А на столе — на случай порчи электростанции — желтели толстые свечи. Два телефонных аппарата дребезжали прямо на подоконнике… Вот и все!