Изгои - Маргарет Мерфи

– Передайте, что я перезвоню.

Констебль почесал затылок:

– Это из госпиталя, босс. Говорят, срочно.

Грейс. Джефф вдруг почувствовал, что у него подламываются колени.

Народ заерзал на стульях. Рикмен подавил желание рвануться к двери и обратился к собравшимся, возвращая их внимание к цели совещания:

– Теперь можете задавать вопросы либо высказывать соображения сержанту Фостеру. Помните, что каждый из нас должен внести свой вклад в это дело. Можно даже глупые вопросы, если других нет.

Он вышел.

– Прошу прощения, сэр, – сказал констебль, – я думал, вы ждете этого звонка.

– Вы поступили совершенно правильно, – ответил Рикмен, чувствуя, как свело челюсти и напряглась шея. – Вы не могли бы переключить звонок на мой кабинет?

Он не хотел, чтобы его разговор кто-нибудь услышал. Грейс, казалось, была в полном порядке, когда они встретились, но вдруг это было последствием шока? Большинство этих людей не знают его – они должны видеть, что их босс хладнокровен и полностью сосредоточен на расследовании, но он вполне мог доверить Фостеру проводить вопросы-ответы как шоумену, которым тот и был; все, что Рикмену нужно было, так это поддерживать иллюзию собственной уверенности и спокойствия.

Он шагнул в приготовленный для него кабинет и, едва дождавшись звонка, схватил трубку.

– Инспектор Рикмен? – Иностранный, возможно, азиатский акцент.

– Что случилось?

– Вы действительно Джеффри Рикмен?

«Мое полное имя! Боже, так копы обращаются, когда приходят арестовывать. Либо приносят дурные вести».

– Я инспектор-детектив Джефф Рикмен, – представился он взвинченным от тревожного ожидания голосом.

«Она была чересчур бледна, когда я уходил от нее, – подумал он и тут же вспомнил последний поцелуй. – И губы у нее были ледяные».

– Я по поводу вашего брата, инспектор Рикмен.

Поначалу до него вообще не дошел смысл сказанного. Брата? Он тупо уставился на трубку. Затем, словно цифровой сигнал, набирающий силу, цветные кусочки мозаики собрались в нужном порядке, и он увидел всю картину, увидел ясно и четко.

– Инспектор?

Рикмен, осознав, что нужно ответить, снова приложил трубку к уху и спросил:

– С кем я говорю?

– Я доктор Пратеш, – сказал голос. – Ваш брат доставлен к нам в госпиталь.

– Мой брат… – Он так и не мог поверить в реальность происходящего, даже произнеся эти слова вслух.

– Мистер Саймон Рикмен.

– Ну да, это его имя.

– Его госпитализировали…

– Почему вы звоните мне? – перебил его Рикмен. Тревога уступила место подозрительности, а подозрительность раздражению.

– Почему? – повторил Пратеш, явно шокированный. – Потому что вы его брат.

– Это он так сказал? И вы звоните мне, потому что я, видите ли, его брат?

– Да, потому я и звоню. – Пратеш явно не мог понять, что происходит.

– Простите, доктор Пратеш, но мне это до лампочки. – Он уже почти брякнул на рычаг трубку, но усилившееся смятение в голосе врача заставило его передумать.

– Сэр, – сказал тот, – вы так и не спросили, что же с Саймоном.

Называет только по имени, автоматически отметил Рикмен. Это уже серьезно, когда человека так запросто называют по имени. Либо он дошел до ручки от болячек, либо уже отключился, и ему не до формальностей.

– Я не спросил, доктор Пратеш, потому что знать этого не желаю. – И Рикмен положил трубку.

Грейс со стуком поставила портфель, скинула туфли и бросила ключи в низкую вазу, стоявшую на подзеркальнике. Приятный аромат имбиря и жареных овощей доносился из кухни. Этот дом достался ей от родителей, и порой, особенно в осеннее время года, когда в холодные вечера она ступала с мощеной подъездной дорожки в тепло ароматов стряпни, она чувствовала волнение ребенка, вернувшегося из школы.

– Джефф?

Она прошла на кухню. Ее сердце до сих пор радостно вздрагивало и начинало биться сильнее, когда она видела его. А ведь они уже три года прожили вместе. Стоило ей хоть мельком увидеть этот слегка неправильный римский профиль или услышать, как он тихонько подпевает, слушая радио, и все ее тело пронизывал трепет наслаждения. Смотреть, как он готовит, было особым удовольствием. Вытяжку над плитой установили вместе с новой кухней за год до их знакомства. Сделали под человека среднего роста, поэтому Джеффу приходилось пригибаться, чтобы видеть, что он делает.

Обычно он был сдержан, даже неласков, но когда готовил, нарезал, жарил, приправлял блюдо, то превращался в истинного художника, профессионала высокого класса, артистически преображающего ее скромную кухню. Таким он не бывал больше нигде, и она любила его за это.

Его темно-каштановые волосы были слегка взъерошены, как будто он в спешке натягивал через голову домашнюю футболку, на плечах играли мускулы, когда он закладывал продукты в сотейник. Почувствовав, что она смотрит на него, Джефф обернулся, продолжая помешивать в кастрюльке.

– Ты упустил свою настоящую профессию, – сказала Грейс.

Он рассмеялся. Она не смогла определить: с горечью, что ли? Может, даже слегка сердито? Его теплые карие глаза сверкали, как наэлектризованный янтарь. Она заглянула в них, и ей показалось, что в ее тело потек заряд электрической энергии.

Джефф часто готовил, если был голоден. Он снова отвернулся к конфорке, и она подумала: «А может, он чем-то озабочен?» Порой он принимался готовить, если его что-то беспокоило.

– Ужасный день? – спросил он.

– Да нет, все как всегда. Не считая мертвой девушки по дороге на работу.

– Постарайся не думать об этом.

Он пытается успокоить ее, поняла Грейс, – и это после того, как она была с ним так холодна в клинике! Ее охватило чувство острой вины.

– Ты рано сегодня, – пробормотала она.

В ответ он только задумчиво хмыкнул – значит, сейчас не хочет об этом говорить.

Кухня была слишком велика для них двоих. Ее проектировали в прежние времена, когда в таких домах жили большие семьи и народу хватало, чтобы заполнить дом и содержать его в должном виде. Однако Грейс любила свою кухню. Когда собирали новую мебель, здесь переложили плитку. Розовая мраморная плитка, оставшийся от родителей сосновый буфет, кажущийся очень теплым рядом с холодной сталью плиты и вытяжного шкафа. Всю середину занимал старый дубовый стол. Он уже стоял здесь, когда отец с матерью въехали в дом в 1950 году. Да он и семьдесят с лишним лет назад, без сомнения, стоял здесь же! Сейчас он приобрел цвет слоновой кости, посредине столешницы образовалось углубление. Иногда Грейс, когда вспоминала, натирала столешницу маслом, которое впитывалось в старое дерево и исчезало, как ливневый дождь в растрескавшейся сухой глине.