Раиет - Тилли Коул

скривились в гневе. Прежде чем я успела понять, что вызвало его ярость, он приказал:

— 901-ый, подойди.

Громкая команда Господина заставила меня вздрогнуть, и я чуть не застонала вслух, когда его хватка на моей руке стала сжимать меня до боли. Я опустила глаза, но услышала тяжелый стук шагов по песку, приближающихся к нашему наблюдательному пункту.

Свежий запах окутал меня, и я увидела, как две большие босые ступни остановились в поле моего зрения. В конце концов, Господин ослабил хватку и поднял мою голову, проведя пальцем под подбородком. Я повиновалась этому молчаливому приказу и подняла голову. Но Господин не смотрел на меня. Его внимание было приковано к мужчине, стоявшему всего в футе от нас.

— 901-ый, это моя новая Верховная Мона, 152-ая, — объявил Господин.

Мое внимание было приковано к Господину, но затем большой и указательный пальцы Господина схватили меня за подбородок и заставили повернуть голову. Повернуться и встретиться взглядом с голубыми глазами чемпиона ям.

Если раньше я и считала 901-ого огромным, то это было ничто по сравнению с тем, как он выглядел сейчас, стоя передо мной. Его грудь была вдвое шире моей, и он возвышался надо мной. Моя голова была на одной линии с его грудью. Каждый дюйм его тела был изорван мускулами, широкие вены вздулись на руках и шее. Я невольно обратила внимание на его лицо, главным образом на то, каким красивым он мог бы быть, если бы его взгляд не был таким жестоким. Господин был прекрасен: его темные черты лица были поразительными и точеными. Но 901-ый был воплощением чего-то грубого и первобытного; каждый дюйм кожи был испещрен шрамами от жестоких татуировок: капли крови, отрубленные головы и что-то похожее на изображения разорванной плоти.

Мой пульс участился, пока 901-ый выдерживал взгляд Господина. Я чувствовала, как румянец заливает мои щеки и отчетливо проступает на коже. Когда хватка Господина усилилась на моем лице, я поморщилась от боли.

— Лепесток, познакомься с 901-ым, с Питбулем моей арены.

Господин наклонился ближе к 901-ому, не отпуская меня, а затем добавил с явным презрением:

— Моим самым талантливым питомцем.

Мои глаза сами по себе изучали лицо 901-го, ожидая реакции. Ничего не последовало, если не считать легчайших морщинок в уголках его суровых глаз. И тут я поняла. Я осознала, что то, что его назвали любимчиком Господина, задело его за живое.

Господин подошел ближе ко мне, отпустив мое лицо, и наклонился, чтобы запечатлеть свой влажный поцелуй на моей шее. 901-ый оставался стоическим, неподвижным и совершенно непоколебимым.

— Что думаешь, 901-ый? — спросил Господин, прижимаясь ко мне губами, — тебе не кажется, что моя мона — самое прекрасное создание на свете?

Затем Господин поцеловал меня в щеку. Я выдохнула сквозь дискомфорт, который принесло его прикосновение.

Поняв, что 901-ый не реагирует, Господин убрал руку и дернул подбородком.

— Возвращайся к тренировкам. У тебя бой в эти выходные.

Он наклонился ближе к своему бойцу и добавил:

— Помни, что я говорил. У нас будут крупные игроки. Я хочу, чтобы они вернулись.

Боец ничего не ответил. В конце концов, Господин махнул запястьем, и 901-ый ушел. Он вернулся в яму, взял два оружия с коротким лезвием, по одному в каждую руку, и начал спарринг. Господин вел меня к выходу, положив руку мне на локоть. Когда он это сделал, я оглянулась на яму, где теперь уже знакомое лицо смотрело в мою сторону, жесткий взгляд голубых глаз пронизывал меня.

Пока Господин вел нас вокруг ям, я изо всех сил старалась не оглядываться на тренировочную площадку чемпиона. На большого зверя, который доминировал в своих владениях.

Мужчину с жестокими глазами.

Непогрешимого убийцу.

Питбуля империи Арзиани.

Живого бога Господина среди людей.

Глава 3

Лука

Бруклин, Нью-Йорк

— Так мы говорим о тысячах или сотнях? — спросил я Валентина.

Он, Заал и я сидели за столом в моем доме.

Валентин задумчиво прищурился. Я наблюдал, как новый член нашей Братвы выпрямился в своем кресле.

Размяв свою шею, он ответил:

— Сотни, одна или две, в зависимости от ситуации. Господин Арзиани приводит больше мужчин, если приходят его приспешники. Они слетаются в яму со всех уголков мира. Летят по нескольку дней, лишь бы добраться до места назначения.

Кулаки Валентина сжались на столе, большие мышцы напряглись под его черной рубашкой. Вены на предплечьях вздулись от гнева, пронзившего его. Я перевел взгляд на Заала, который изучал своего нового шурина. Заал на мгновение встретился со мной взглядом, а затем наклонился вперед и сказал Валентину:

— Успокойся. Дыши.

Ноздри Валентина раздулись. Я заметил, что слова Заала не возымели никого эффекта на него. Вместо этого Валентин встал из-за стола и стал расхаживать взад и вперед перед камином. Он задыхался от собственной ярости. Он казался чудовищем при его огромных размерах, лице со шрамами и шее, вокруг которой тянулся красный след от ошейника.

— Почему мы тратим время впустую на все это дерьмо? — прорычал он, указывая на план Кровавой Ямы, который мы восстановили по его воспоминаниям.

Я не сводил с него глаз. Карта лежала в центре стола, а наши заметки были разбросаны по краям деревянной столешницы. Наши сведения о яме Арзиани с каждым с днем пополнялись.

— Мы сидим здесь, как гребаные напуганные идиоты, а тот хер сидит на своем троне и делает черт пойми что с моей сестрой, — прорычал он и остановился как вкопанный.

Его кулаки дрожали так сильно, что все тело, казалось, сотрясалось в конвульсиях.

Со всем спокойствием, на которое был способен, я откинулся на спинку своего сидения и сказал:

— Арзиани — это самая большая угроза, с которой мы когда-либо сталкивались, — я указал сначала на Заала, затем на себя и в конце на Валентина. — И я не говорю о Братве или грузинском братстве. Я говорю о нас троих: ГУЛАГ, Джахуа и та сука Госпожа Арзиани. Кровавая Яма — это то, с чем мы еще не сталкивались.

Разгоряченный взгляд Валентина задержался на мне. Он стукнул кулаком по своей груди.

— Я знаю об этом больше вас. Я вырос в том аду. Я проводил день за днем в тех ямах, пока не стал Убийцей. Не читай мне лекции о том, что я уже пережил.

Я не обратил внимания на неуважение из-за его раздражения.

— Тогда мне не нужно объяснять тебе, почему