Календарь Морзе - Павел Иевлев

Это не мешало ему быть хорошим собутыльником, неглупым и остроумным. А что еще нужно одному мужику от другого, если они оба не гомосеки и не любят рыбалку?

– Привет, Адам! – поздоровался я с барменом в «Поручике». – Налей виски полста, что ли, для начала вечера…

Брякнул в тумблере лед.

– Держи, друг Антон, – черный, как калоша, негр протянул мне виски.

Адам – негр сложной судьбы. Настоящий черножопый абориген чего-то центральноафриканского, он был отправлен богатыми родителями в далекую холодную Россию изучать юриспруденцию. Наука оказалась скучна, соблазны студенческой жизни сильны, белые женщины неожиданно доступны для экзотических черных красавцев… В общем, в учебе он не очень преуспел. Потом очередной переворот на далекой африканской родине превратил его из богатого наследника в нищего сироту. В результате Адам после серии удивительных приключений попал в Стрежев, где и нашел свое место – барменом в «Поручике». Он до сих пор был слегка ошарашен как самим этим фактом, так и добротой русских людей: «Мне везде все помогали, друг Антон, представляешь?»

Я представлял. Добрый, симпатичный, улыбчивый и растерянный негр вызывал непроизвольную симпатию, как бездомный щенок. Во время долгого безденежного анабазиса по чужой холодной стране, закончившегося за стойкой этого бара, его кормили, поили, одевали, давали приют и безвозвратно ссужали деньгами все, кого он встречал. На родине его бы поди просто съели.

– Уволюсь я, наверное, друг Антон, – сказал он мне грустно.

– Что такое, Адам? – удивился я. – Тебя обижают? Только скажи кто…

– Нет, нет, – замахал он руками в ужасе, – тут все очень хорошие, добрые и дают большие чаевые. Но, понимаешь… Вот ты – из тех, кто пьет за столиком. Выпьешь, будешь говорить с другом и смотреть на женщин. Но есть те, кто пьет за стойкой. Грустные люди. Они говорят только с барменом. Им больше не с кем говорить, друг Антон. Они рассказывают свои беды мне, а мне всех жалко, я начинаю плакать!

Он украдкой промокнул полотенцем уголок глаза. Прелесть наш Адам. Вот он, Анютин Добрый Человек. Черный прынц в изгнании. Надеюсь, негры не в ее вкусе.

– Не знаю только, куда идти… – вздохнул он. – У меня ж, как у латыша, – только хуй да душа.

За время своих скитаний Адам виртуозно овладел русским языком и нахватался такой идиоматики, что только диву даешься.

– Зато душа у тебя большая.

Адам подмигнул, перегнулся через стойку и сказал мне на ухо:

– На хуй тоже никто не жаловался!

– Не надо никуда уходить, Адам, – сказал ему я, – вот представь – приходят эти несчастные люди в бар, а тебя нет. И что? Нет уж, неси свой крест.

– «Неси свой крест»… Надо запомнить, хорошие слова…

Сам Адам был растаманом. Вы знаете, дорогие радиослушатели, что «Великий Джа» – это попытка дикого негра выговорить сложное слово «Иегова», а растафарианство – осмысление торопливых проповедей приготовляемого на ужин миссионера? Распространение этого учения за пределами исторического ареала связано не с его великой религиозной силой, а с неотразимой привлекательностью идеи курить траву, слушать регги и ни хрена не делать, ожидая, пока «Джа даст нам все».

– Адам, ты слышал, что люди пропадают? – поинтересовался я.

– Слышал, друг Антон, – кивнул негр, протирая и так идеально чистые стаканы. Бармены всегда так делают.

– И что говорят?

– Некоторые недовольны, что они пропали, некоторые недовольны, что пропали не они… Знаешь, друг Антон, – вздохнул Адам, – люди постоянно чем-то недовольны.

– А пуклы?

– Все мы, друг мой, немножко пуклы…

– Привет! Уже вовсю пьешь?

– Привет, друг Славик, – поприветствовал пришедшего Адам. – Он только начал. Тебе налить?

– Конечно, Адам, как ему.

– Мы пойдем за столик, – сказал я негру, – не будем пить у стойки и рассказывать тебе грустные истории.

– Я знаю, друг Антон, приятного вечера!

– Слышал про мэрский закидон насчет лишнего веса? – спросил я Славика, ткнув его пальцем в отчетливое пузцо. – Что говорит по этому поводу твоя социология?

– Что городская власть предается безудержному патернализму.

– А я думал, идиотизму…

– Патернализм – это проекция идиотизма на электорат. Граждане обозначаются туповатыми инфантилами, которые могут только все засрать и просрать, а потом сесть на руинах государства и, громко матерясь, вымереть от пьянства.

По мнению нашего уважаемого мэра, без него горожанин будет надевать трусы на голову, нести ложку в ухо и сушить мудя в микроволновке. Поэтому он считает себя обязанным на трусах написать «жопой – сюда», к ложке приложить мануал со стрелочками, а на микроволновке написать «не для мудей!».

– Знаешь, Славик, – сказал я, подумав, – а ведь он в чем-то прав. Средний избиратель таков и есть.

– Вот так и становятся государственниками, – засмеялся он.

– Не-не, я социал-дарвинист. Пусть каждый выживает сам. Хочет – курит, хочет – пьет… – Я отсалютовал стаканом. – Хочет – берет кредиты. На кой черт их от себя-то спасать?

– А вот это уже позиция отпетого либерала! – погрозил мне пальцем политолог. – Государственник не позволит дуракам вымирать – а кто ж тогда работать будет?

– Государственник, либерал… – поморщился я. – Если вы жрете из тарелки с говном, неважно, с какого края черпать.

– В общем, наш мэр, считающий себя прогрессивным либертарианцем, постоянно прибегает к директивному патернализму.

– А что, бывает какой-то другой патернализм?

– Конечно, – Славик с удовольствием отхлебнул из стакана, – существует либертарианский патернализм, как бы странно эти два слова ни смотрелись рядом.

– Это как?

– Директивный патернализм запрещает человеку жрать булочку, и человек возмущается. Либертарианский – манипулирует человеком так, чтобы он решил, что не жрать булочку – его собственный выбор.

– Ладно, с патернализмом все более-менее ясно, – собрался с мыслями я, – но вот что у меня не сходится… Если гражданину нельзя даже булочку выбрать – то какой он, к чертовой матери, избиратель?

– А вот в этом, – Славик поднял… нет, даже воздел к потолку палец, – и состоит контекстуальный дуализм социального мироустройства…

Когда начался стриптиз и полноватые здешние дивы принялись полировать сиськами шест, Славик уже надрызгался так, что уснул, положив лысеющую голову на стол. Я, соскучившись, потряс его за плечо:

– Але, поллитролог! Может, домой пойдешь?

– Но-но! – проворчал он, не просыпаясь. – Не кантовать!

– Не гегельянить, не фейербахать, не… – и затих.