Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

Ключевым пунктом в методологии финно-угроведов XVIII в. был поиск языковых соответствий, чаще всего реализуемый при помощи составления сравнительных многоязычных словарей, когда по заранее подготовленному списку собирались слова по возможности из разных языков и диалектов. Сопоставляя лексические формы, по мнению уче­ных, можно было приблизиться к пониманию существовавшего в древ­ности мирового языкового «универсума» и получить надежное сред­ство, приоткрывающее тайны прошлого народов. Г.В. Лейбниц, пер­вым высказавший эту мысль, сформулировал ее так: «Язык финнов, или северо-запада нашего континента, являющийся также языком лап­ландцев, распространен от Немецкого, или скорее Норвежского, моря до Каспийского (хотя и прерываясь славянскими народами, вклинив­шимися между ними); он родственен венгерскому, происходящему из стран, находящихся в настоящее время под владычеством москвитян». «Таким образом, — с уверенностью заявлял Лейбниц — здесь нет ниче­го, что противоречило бы, а не подкрепляло бы скорее теорию об общем происхождении всех народов и об одном первичном коренном языке». Применительно к финно-угорским языкам, идею создания сравнительного словаря первым обосновал Х.Г. Портан, отмечавший, что «первый шаг заключается в том, чтобы хорошо овладеть русским языком, ибо на нем появились грамматики и лексиконы тех финских наречий, на которых говорят многие финские народности, живущие в России. Но чтобы разобраться в том, что действительно является финским, надобно знать также татарский, турецкий, монгольский и про­чие языки». Так, преодолевая сложившиеся стереотипы, наука вела общество к пониманию того, что несмотря на территориальную удален­ность, уровни политического и экономического развития, можно уверен­но говорить о неизменности древних языковых типов. Кроме того, опре­деление языкового родства подготавливало почву для поиска историчес­ких параллелей, времени и места возможных этнических контактов.

Идея этнографии: Возникновение научного понятия «этнография» было связано с интеллектуальной историей европейского Просвещения и в определенной степени имело отношение к финно-угроведению. Одной из особенностей формирования этнографии в качестве научного направле­ния была ее первоначальная зависимость от теории и практики сравни­тельно-лингвистических исследований. Г.В. Лейбниц в свое время выдви­нул гипотезу о том, что «все народы от лапонцев до татар, живущих за Каспийским морем, родственны по своему происхождению и что к ним нужно отнести финнов, эстонцев, ливонцев, пермяков, самоедов и даже венгерцев, которые жили между Сибирью и Каспийским морем». Взяв за основу его учение о первичном языке, компаративисты ХУШ в. выде­лили языковые семьи, состоящие из родственных языков.

С наибольшей определенностью и свойственной ему прямотой о приоритете языка как средства разрешения этногенетических проблем высказывался руководитель сухопутного отряда «Великой Северной экспедиции» Г.Ф. Миллер. На личном опыте убедившись в ограничен­ных возможностях классической методы, отдающей приоритет внеш­ней критике «источника» и составлению научного «аппарата», Миллер в данном случае считал, что «характерное различие народов состоит не в нравах и обычаях, не в пище и промыслах, не в религии, ибо все это у разноплеменных народов может быть одинаково, а у единоплемен­ных различно. Единственный безошибочный признак есть язык: где языки сходны, там нет различия между народами, где языки различны там нечего искать единоплеменности». В своих многочисленных «инструкциях», «анкетах» и «описаниях» Миллер закладывал основы региональных историко-культурных сравнений, признавая авторитет языка как ведущего этнодифференцирующего признака, но не делая его догмой. Компаративистикой была увлечена сама императрица Екатери­на П, видевшая одной из задач своего просвещенного правления создание сравнительного словаря языков империи и возможно всех языков мира. Иначе говоря, являясь на первых порах лишь иллюстративным фоном лингвистических штудий, этнография завоевывала самостоятельное место в научных публикациях и в организационных решениях властей.

Значительные усилия в определении предмета этнографии были приложены В.Н. Татищевым, хотя вопросы народной культуры у него самым тесным образом переплетались с географической проблематикой, составляя единую науку, обозначенную как «землеописание, или геогра­фия», которую он, подобно истории, делил на «древнюю, среднюю и новую». В задачи этой «полезной науки» он включал почти все, что теперь понимается под этнографией, видя ее предмет в исследованиях «...о народе, или обывателях, какую оной веру имеет, их нравы и обы­чай, имеют ли собственные свои гражданские законы, привилегии или вольности, должности, преимусчества или увольнение в чем-либо пред другими, — оные письменные или застарелые; какое светское или духов­ное начальство; какие промыслы или обилия к их довольству имеют, и в чем переизясчествуют». Особую группу в работах Татищева состав­ляют вопросы исторической этнографии и, в частности, вопросы этно­генеза народов, живущих или живших на территории империи.

Попытки сформулировать понятие, дающее краткую и емкую ха­рактеристику народоведческой дисциплине, предпринимались в сте­нах Санкт-Петербургской Академии наук, где под влиянием трудов Г.Ф. Миллера, П.С. Палласа и И.Г. Георги первоначально прижился такой вариант как «Völkerbeschreibung», в буквальном переводе с немец­кого — народоописание. В частности, для академика Миллера этногра­фия являлась подлинной, «настоящей» наукой, будучи, вместе с тем, составной частью всеобщей истории. Важнейшей задачей этнографии он считал описание всех народов, особо выделяя значимость данных исследований для многонационального российского государства.

Однако, собственно термин «Ethnographie», по всей видимости, впервые ввел в научный оборот А.Л. Шлёцер, по отзывам современников, обла­давший особым талантом придумывать новые слова и научные опреде­ления. Наряду с попытками определения предметной сферы народове­дения, в России XVIII в. зародилось такое явление как «местная этног­рафия», заключавшаяся в предпринимаемых частными лицами опытах описания народного быта, верований и произведений народной словес­ности. Наибольший удельный вес в эти годы приобрели работы этног­рафов-любителей, касавшиеся жизни и быта народов Сибири. При­оритет сибирских исследований был обусловлен общим государствен­ным интересом к природным богатствам малоизученного края и вызванной этим интересом концентрацией интеллектуальных ресурсов.

Масштабные академические экспедиции по различным областям империи способствовали выработке не только понятийного аппара­та этнографии, но и методики полевой работы. Например, в 1733 г. Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин приступили к изучению поволжских народов и памятников старины с того, что попросили губернаторскую канцелярию «сыскать им по два старых и степенных человека из каж­дого племени, которых можно было бы спрашивать об их верах, жиз­ни, торгах, промыслах, нравах, обычаях и истории, а для объяснений с ними дать искусных толмачей, которыми можно было бы располагать свободно и ездить с ними по окрестным деревням». В качестве ва­рианта данного подхода, осуществленного в рамках регионального анализа полевого материала, можно рассматривать работу, проделан­ную в Сибири Д.Г Мессершмидтом. Поставленная перед его экспеди­цией задача «изыскания» материалов по самым различным отраслям знаний определила методику сбора и характер используемых источни­ков. В отличие от своих предшественников, — путешествовавших по России европейцев, — участники экспедиции не только привлекали к исследованию значительно более широкий спектр информации, но и скрупулезно-критически