Биография голода - Амели Нотомб

Всякая ностальгия, безусловно, имела отношение к Японии. Оплакивать прошлое, сокрушаться о былом величии и воспринимать уходящее время трагически, как великое несчастье, – все это как нельзя более по-японски. Сенегалец, тоскующий о Сенегале былых времен, – это японец, хоть ему это и невдомек. А бельгийская девочка, со слезами вспоминающая о Стране Восходящего Солнца, – японка вдвойне.

– Когда мы вернемся домой? – часто спрашивала я отца, имея в виду дом в Сюкугаве.

– Никогда.

Словарь безжалостно объяснил мне весь ужас этого ответа.

Я жила в стране Никогда. Оттуда не было возврата. И я ее не любила. А любила Японию, но безответно. Никогда было назначено мне судьбой, я была подданной этого государства.

Жители этой страны не знают надежды. Их язык – ностальгия. Национальная валюта – уходящее время. Они не способны ни минуты отложить про запас и растрачивают жизнь, неотвратимо близящуюся к бездне Смерти, где находится их столица.

Никогдяне – большие мастера возводить хрупкие, саморазрушающиеся здания любви, дружбы, словесности и не умеют строить обыкновенные здания, дома или вообще что бы то ни было прочное и пригодное для жизни. В то же время для них нет ничего более желанного, чем груда камней, среди которых они мечтают поселиться. Но стоит им протянуть руку к ключам от этой земли обетованной, как ее у них роковым образом отнимают.

Никогдяне не считают, что жизнь – это накопление, увеличение красоты, мудрости, богатства и опыта, они с рождения знают, что она состоит из утрат, оскудений, разорений и распадов. И даже трон дается им лишь для того, чтобы они его потеряли. Уже в три года никогдяне знают то, что в других странах люди еле-еле постигают к шестидесяти трем.

Но все это не означает, что никогдяне ходят унылые. Напротив: нет в мире более веселого народца. Они пьянеют от восторга при малейшей милости судьбы. Их склонность смеяться, улыбаться, радоваться и восхищаться поистине беспримерна. Угроза смерти развивает в них неукротимую жажду жизни.

Их гимн – похоронный марш, а вместо похоронного марша они играют жизнерадостный гимн – это такая неистовая рапсодия, что от одного чтения партитуры пробирает дрожь. А никогдяне играют, не пропуская ни нотки, и ничего.

Их геральдический цветок – белена.

Добыча сладостей в Китае была сопряжена со своими, не такими, как в Японии, трудностями. Надо было сесть на велосипед, показать солдатам, что шестилетняя иностранка не представляет собой серьезной опасности для китайских граждан, а потом сгонять на рынок и купить там отличных конфет и жестких ирисок. Но как быть, если кончились скудные карманные деньги?

Тогда приходилось обчищать гаражи дипломатического гетто – взрослые держали там провизию. Эти пещеры Али-Бабы запирались на висячие замки, но нет ничего проще, чем спилить замок коммунистического производства.

Не имея расистских предрассудков, я воровала во всех гаражах подряд, в том числе в родительском, который был не хуже других. Однажды я наткнулась там на бельгийское лакомство, которого раньше не знала: печенье «спекюлос».

Тут же отведала. И застонала: пряное, хрустящее, вкуснотища! Такое открытие – настоящий праздник, грех отмечать его в гараже. А где не грех? Я знала такое место!

Со всех ног я бросилась к дому, взбежала на четвертый этаж, влетела в ванную комнату и закрыла за собой дверь. Сев перед огромным зеркалом, вытащила из-за пазухи свою добычу и принялась есть ее, глядя на себя, чтобы не просто наслаждаться, но еще и лицезреть свое наслаждение. Вкус печенья отражался на моем лице.

Зрелище было впечатляющее. Я могла глазами различить все оттенки вкуса: разумеется, сахар, иначе по физиономии не разлилось бы такое блаженство, причем, судя по ямочкам на щеках, не рафинад. Много корицы – об этом свидетельствовал сморщенный от удовольствия нос. Блестящие глаза говорили о присутствии целого букета пряностей, восхитительных и незнакомых. Ну а томно приоткрытый рот был несомненным признаком меда.

Чтобы удобнее было смотреть, я села на край умывальника и продолжала поглощать печенье, не отрывая глаз от зеркала. Созерцание удваивало остроту ощущений.

Сама того не зная, я поступала точно так же, как посетители сингапурских борделей, которые глядят в зеркальный потолок и распаляются от вида собственной любовной игры.

Неожиданно в ванную зашла мама и застигла меня на месте преступления. Вся во власти двойного сладострастия, я не заметила ее и продолжала обжираться.

Первой маминой реакцией было возмущение: «Она ворует! И что? Сладости! Да еще какие! Стащила наш единственный, драгоценный пакетик „спекюлос“, которых в Пекине не достать!»

Потом пришло недоумение: «Почему она меня не видит? И зачем ест перед зеркалом?»

Наконец она поняла и улыбнулась: «Она смотрит, как ей вкусно!»

И тогда она поступила как прекрасная мать: вышла на цыпочках и прикрыла дверь, оставив меня смаковать в одиночестве. Я бы так и не узнала, что она ко мне заходила, если бы не услышала, как она рассказывает об этом случае своей подруге.

Однажды в нашей скромной квартире несколько дней прожил мрачный, неулыбчивый господин. Я считала его стариком, потому что он носил бороду, на самом же деле он был ровесником отца, который отзывался о нем весьма уважительно. Это был Симон Лейс. Папа помогал ему улаживать какие-то сложности с визой.

Знай я, какое огромное значение будут иметь для меня его труды пятнадцать лет спустя, я бы смотрела на него иначе. Но и тогда его недолгий визит позволил мне сделать важное открытие: видя, с каким почтением относятся к нему родители, я поняла, что человека, который пишет хорошие, проникновенные книги, удостаивают особым поклонением.

Это усилило мой интерес к чтению. Значит, кроме «Тентена», Библии, атласа и энциклопедического словаря, можно и нужно читать также романы, эти зеркала наших страстей и печалей.

Я попросила таких книг – мне указали на полку с романами для детей. В несколько старомодной библиотеке моих родителей были книги Жюля Верна, госпожи де Сегюр, Гектора Мало, Фрэнсис Бернетт. Я взялась за них, но клевала понемножку – как-никак у меня были дела и поважнее: война внутри нашего гетто, велосипедные вылазки, кражи со взломом, упражнения в искусстве прицельно мочиться стоя.

Все же я почуяла в книгах источник вулканических эмоций: брошенные дети, умирающие от голода и холода, злые надменные девчонки, гонки с преследованием вокруг света, падения и разорения – есть чем полакомиться уму. И если сейчас все это мне не требовалось, то в будущем, как я догадывалась, станет необходимо.

Пока же я глотала сказки, они были для меня хлебом и водой. В Японии мне рассказывали их Нисиё-сан («Ямамба – горная ведьма», «Момотаро – мальчик из персика», «Белый журавль», «Благодарный лис») или мама («Белоснежка», «Золушка», «Синяя Борода», «Ослиная Шкура» и т. д.). В Китае я уже сама читала сказки «Тысячи и одной ночи» в переводе XVIII века, и это были самые сильные литературные впечатления моих шести лет.