Наука страсти нежной - Татьяна Гармаш-Роффе

– Да я и не называла… – пожала я плечами.

Мы поднялись на второй этаж. Он нашарил на дверной притолоке ключ и отпер квартиру.

Она оказалась однокомнатной, с маленькой грязной кухней. Пустые бутылки из-под водки и пива толпились возле батареи отопления, в раковине горка грязной посуды, на столике крошки, которые спокойно смаковали тараканы, ничуть не опасаясь пришлых людей. Ручные, наверное.

В небольшой комнате основной мебелью являлись стол и раскладной диван с мятым, несвежим постельным бельем.

Только сейчас я осознала, до какой степени комфорт – включая эстетику и чистоту – жилища являлся для меня нормой. С папиными доходами наша семья никогда ни в чем не нуждалась: у нас всегда была большая и красивая квартира, которую ежедневно убирала домработница. Когда родители переселились в загородный дом, оставив московское жилье мне, домработница убирала квартиру дважды в неделю, – но этого достаточно. У меня всегда было просторно, уютно и чисто. Я не просто к этому привыкла: я с детства росла с убеждением, что жизнь так устроена. Комфорт был естественным, как деревья за окном.

Разумеется, я знала, что многие живут в бедности, иные в грязи, в антисанитарных условиях, – телевидение неустанно демонстрировало «изнанку жизни», – но знание это было умственным, не пережитым лично. И оно не меняло моего ощущения комфорта как данности природы.

И вдруг некие силы вырвали меня из привычного мира и перенесли сюда, в запущенную и тесную квартиру незнакомого алкаша.

Я глянула на Роберта. Его лицо ничего не выражало, но все-таки тень брезгливости пробежала по нему легким облачком.

– Будет разумнее сначала поспать… не раздеваясь, – произнес он. – А потом, уже перед уходом, принять душ и переодеться в чистое.

Спать здесь, даже в одежде, было немыслимо. Касаться щекой этой грязной подушки? Укрываться этим вонючим одеялом?

– Может, у него есть чистое белье? – неуверенно спросила я.

Роберт пожал плечами. Затем открыл одну дверцу в стенном шкафу, другую…

– Есть. Только не глаженное.

– Без разницы, лишь бы стиранное. Можно я постелю?

Он кивнул и ушел в туалет. Я занялась сменой постели, неожиданно осознав, что диван здесь один. Двухместный. И как же мы…

– Ты ложись у стенки, – появился Роберт, вытирая руки, – и забери одеяло себе. Мне оно не нужно.

– А не мог бы ты… – я заговорила робко, опасаясь, что мой вопрос он сочтет за наглость, – не мог бы ты принять душ? От тебя плохо пахнет, извини… Нам все-таки рядом спать придется.

– У меня нет свежей одежды. – Он вроде не обиделся. – Хотя…

Роберт открыл шкаф своего приятеля, покопался и вытащил оттуда мятую, но чистую пижаму.

– Если ты тоже захочешь принять душ, то у тебя в сумке есть смена, – сообщил он.

– Я не так давно ношу эту одежду, – напомнила я ему: ведь я переоделась после того, как он сделал фотосессию моего «трупа». – Она еще достаточно свежая.

В походных условиях следовало обходиться разумным минимумом: ведь грязную одежду негде пока постирать.

Роберт кивнул, – мол, дело твое.

– Иди, я после тебя, – махнул он рукой на дверь совмещенного санузла.

Я отправилась в указанном направлении. Сан-узел, по счастью, оказался несколько чище, чем рисовало мое воображение. Вымыв руки (отдельное спасибо за жидкое мыло, не пришлось пользоваться каким-нибудь грязным обмылком), я вытерла их туалетной бумагой – дабы не прикасаться к замусоленному полотенцу – и вернулась в комнату.

Роберт был занят… Глазам своим не поверила! Он гладил пижаму! Выковырял откуда-то старую гладильную доску без ножек, пристроив ее между спинкой стула и столом, и гладил белье! На краю уже сложилась небольшая стопочка: помимо пижамы, белая футболка, ситцевые трусы…

– Это я себе на завтра, – поймал он мой удивленный взгляд. – После душа хочется влезть в чистое.

Он закончил, выдернул штепсель утюга из розетки, сложил стопку на стол, убрал гладильную доску за шкаф.

– Ложись. Я пойду помоюсь.

Он взял пижаму и направился в ванную.

Я забралась на диван, придвинулась к стене, натянула на себя одеяло, старательно подоткнув края под себя, и провалилась в сон, будто в полынью, коварно поджидавшую меня под хрупким ледком реальности…

Когда я проснулась, к окну уже прилепились сумерки. Мне понадобилось время, чтобы сообразить, где я и что со мной произошло. Но как только память добралась до «могилки», я категорически отказалась ей верить. Это мне приснилось! – решила я. Ведь такого не может быть, не может, не могло случиться со мной!..

Я обвела глазами комнату. И она будто молчаливо покивала мне с вредной ухмылочкой: может, о, еще как может!

Вот же хрень какая. Рассказать кому – не поверят!

И тут память моя, проснувшись окончательно, шепнула: никому ты больше ничего не расскажешь. Ты должна исчезнуть. Больше у тебя нет родных, нет друзей – БОЛЬШЕ У ТЕБЯ НИКОГО НЕТ.

Стало тоскливо, страшно. Да, а к тому же я сама должна придумать, как половчее лишить себя всего и всех! Будто заправский садист уготовил мне пытку, и вдобавок заставил изобрести, как именно меня сподручнее пытать!

В глазах стало мокро. Я давно разучилась плакать, еще в детстве. Дети ведь плачут для мамы с папой. Чтобы призвать их на помощь. Чтобы прибежали, помогли, пожалели. Подули на разбитую коленку, прижали к себе, утешили. Но ко мне никто никогда не прибегал. Папа был всегда – всегда-всегда! – на работе. А мама – она занималась собой. Вела светскую жизнь, посещала какие-то вернисажи, концерты, спектакли, для чего – и это как раз было самым главным моментом ее дня – долго наряжалась, делала макияж, пропадала в салонах-парикмахерских… Когда я подросла, парикмахерши и маникюрши уже стали приходить на дом. И мама была всегда занята: она не могла пошевелиться. Руки ее были в плену у маникюрши, голова – у парикмахерши, а мысли… Они были далеко от меня. На мой плач бежала няня, позже гувернантка, – но не они мне были нужны, не их я звала, не для них я плакала…

И я перестала плакать.

Мама этого не заметила. С возрастом в отряд бойцов на фронте ее красоты вступили разного рода косметологи, и мама вечно лежала под салфетками, примочками, припарками. Еще чуть позже в ее боевой арсенал оказалась включена эстетическая хирургия. После разного рода пилингов и подтяжек на нее было страшно смотреть… Но мне к тому времени уже стало совсем безразлично, чем занимается моя мать. Поскольку занималась она, во всех случаях, не мной…

Неожиданно я осознала, что Роберта в комнате нет. Заглянула на кухню: и там пусто. Прислушалась у двери ванной: тихо. Куда-то усвистел. Тем лучше. Он успел надоесть мне до чертиков.

Я подошла к окну. Темные скелеты деревьев, с которых ноябрь стряхнул последние клочья плоти, бились костлявыми ветвями на ветру. На крыше дома напротив мерз черный кот. Он сидел неподвижно, безнадежно, не ища укрытия, – будто знал, что укрыться ему негде… Как моей душе.