Знахарь-2, или Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович

… Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, — считал доктор Жук инструменты.

Больную вывозили из операционной.

— Не хватает одного, — спокойно объявил доктор Жук.

Мгновения растерянности. Профессор Вильчур, который уже снимал маску, охрипшим голосом сказал:

— Обратно на стол.

Необходимо было второй раз вскрывать брюшную полость для того, чтобы из свитков кишок достать маленький металлический предмет, сверкающий никелем. Жара в операционной и усталость действовали так, что Вильчур последним усилием воли удерживал свой мозг в сознании, а руки в подчинении, но чувствовал, что близок к обмороку. К счастью, он выдержал до конца.

Пациентку забрали из операционной, когда она уже просыпалась после наркоза. Пошатываясь, Вильчур вышел за ней в холодный коридор. Сорвал с лица маску и несколько минут стоял, опершись о подоконник. Постепенно восстанавливалось сознание, и возвращались силы. Он понял также, что шум, который он слышит, является результатом большой дозы брома. Он медленно направился в ординаторскую. Там с помощью санитара переоделся и попросил принести ему туда шубу и шляпу. Даже не заходя в свой кабинет, он вышел на улицу.

Тем временем клиника гудела как улей. По правде говоря, случаи с операционными инструментами, оставшимися в брюшной полости, — довольно частое явление. Это случается со многими хирургами, вызывая необходимость повторной операции. Однако профессор Вильчур славился неслыханным присутствием духа и предусмотрительностью. У него подобных случаев никогда ранее не было.

Разумеется, ассистирующие во время операции коллеги заметили слабость профессора, а доктор Жук, наблюдая за ним очень внимательно, предвидел даже обморок и подготовился к тому, что лично заменит профессора в конце операции, если что-нибудь с ним случится.

Сейчас вся элита клиники собралась в кабинете профессора Добранецкого, который говорил:

— Мы все его уважаем: признаем его заслуги, одариваем его своей симпатией, но это не дает нам право закрывать глаза на факты: он — старый человек, ему нужен отдых, но он не хочет ничего слышать. Подобные случаи будут повторяться с ним все чаще. Я, действительно, не знаю, что предпринять.

Среди общих поддакиваний раздался дрожащий голос доктора Люции Каньской:

— Не надо ничего делать. Здесь нужно распахнуть окна и выветрить ту омерзительную атмосферу, над созданием которой работают недобросовестные люди. Нужно противодействовать отвратительным сплетням, клевете и кляузам. Я не знаю, смог ли бы кто-нибудь сохранить спокойствие и равновесие среди той клеветы, подлых, коварных интриг и кротовых подкопов, которыми окружили профессора Вильчура. Это позор! Стыд! Но ошибаются те, кто из личных грязных интересов пытается заставить профессора Вильчура сдаться. Они просчитаются. Такой человек, как он, не согнется перед подлостью никчемных интриганов. Все порядочные люди станут на его сторону!..

Профессор Добранецкий побледнел и нахмурил брови.

— Мы все на его стороне, — заявил он авторитетно.

— Да? И вы тоже, пан профессор? — она заглянула ему прямо в глаза.

Добранецкий не сумел спрятать возбуждение.

— Моя дорогая пани, когда вы еще изволили ходить в школьном платьице, я издал биографию профессора Вильчура! Вы еще слишком молоды и чересчур смело позволяете себе пренебрегать дистанцией между нами. Не думаю, что есть необходимость объяснять это вам конкретнее.

Доктор Люция растерялась: действительно, между ней и Добранецким была такая дистанция, как между рядовым и генералом, и только внезапный гнев позволил ей забыть об этом на минуту.

Воспользовавшись тем, что Добранецкий повернулся к доценту Бернацкому, Люция вышла из кабинета. Кольского она нашла на втором этаже, где он заканчивал перевязку. Она была так расстроена, что он спросил:

— Что-нибудь случилось?

Она покачала головой.

— Нет-нет. Ничего серьезного. Только они снова что-то затевают… Я хотела бы с вами поговорить.

— Хорошо. Через пять минут я буду свободен. Подождите меня в моей комнате.

В глазах его была грусть и беспокойство. Когда он вошел, Люция сидела за столом и плакала.

— Какой омерзительный и страшный мир! Кольский деликатно взял ее за кончики пальцев и заговорил спокойным мягким тоном:

— Он всегда был таким. Борьба за бытие — это не детская и не дружеская игра, это война, непрестанная война, в которой защищаются не только словами, но и зубами и когтями. Тяжело. Но, вероятно, так должно быть. Ну, успокойтесь, панна Люция, я прошу вас, успокойтесь, пожалуйста.

Председатель Тухвиц задумчиво стучал карандашом по стопке тонких карточек, исписанных машинописью.

— Я прочитал вашу докладную записку, пан профессор, — говорил он, не поднимая глаз на сидящего с другой стороны стола Добранецкого, — прочитал и должен сказать, что вы ставите меня в чудовищно неприятное положение. Конечно, я должен согласиться с некоторыми вашими аргументами, но ни с точки зрения закона, ни сам лично ничем не могу помочь.

Добранецкий задвигался в кресле.

— Извините, но я вас не понимаю.

На лице Тухвица появилось раздражение.

— Видите ли, пан профессор, я в ваших медицинских вопросах ничего не смыслю. Я — финансист и точно знаю свои обязанности. Так вот, профессор Вильчур поступил с нами весьма порядочно, как джентльмен. Конечно, он мог не взять на себя вину, а свалить ее на терапевта, которая не обследовала Доната. Разумеется, тогда он имел бы право на частичную долю ответственности как хозяин клиники, и суд, я думаю, признал бы за ним это право. Однако сомневаюсь я в том, что тогда мы смогли бы получить всю сумму страховки, и разбирательство тянулось бы годами. Я должен быть ему благодарен или уж, по крайней мере, относиться так же по-джентльменски.

— Но разве не ценой жизни следующих пациентов? — с сарказмом вставил Добранецкий.

— Конечно, если дело действительно обстоит так, как вы говорите и как вы здесь написали, я согласен, что профессор Вильчур должен уйти. Но я его заставить не могу. У меня с ним заключен договор, в силу которого он останется руководителем клиники, пока сам не откажется. Это, во-вторых. Есть еще и третий пункт. Знаете, есть у меня по отношению к Вильчуру гражданский долг. Много лет назад он лечил мою мать и спас ей жизнь.

В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Председатель медленно прикурил трубку.

— Из этих всех аргументов, — отозвался Добранецкий, — существенным является один: ваш договор с Вильчуром. Но и здесь есть выход. Не мог ли бы пан председатель подумать о чем-нибудь вроде пенсии? Я думаю, что на такое решение вопроса профессор Вильчур мог бы согласиться, разумеется при определенном давлении.

— Но я не могу оказывать никакого давления, — запротестовал председатель.